Внезапно у меня шевельнулась надежда; я вспомнил большие старые тополя и его странную привязанность к ним, нелепое желание смотреть на эти деревья, и его улыбку, когда он, стоя на дамбе, глядел на растущие внизу тополя, на их раскидистые ветви и широкие серебристые листья. Вспомнив его привязанность к этим деревьям, я подумал: только они могут удержать его на берегу реки, только им он будет обязан жизнью, потому что у него, казалось мне, остались в жизни только эти тополя, только они способны уберечь его от искушения смерти.
У меня было основание так думать, потому что он сам вспомнил о них, когда я, вытащив его из воды, положил животом вниз на свое колено и его начало рвать водой; потом он открыл глаза, и между нами завязался разговор, а река доносила звуки духового оркестра с того берега, где шло народное гулянье.
Но до этого я почти полчаса делал Старику искусственное дыхание в тени ивняка на маленьком речном островке; почти полчаса длилась борьба со смертью за его жизнь.
И уже тогда, во время искусственного дыхания, сгибая и разгибая его белые, дряблые руки, которых словно уже коснулась смерть, я вдруг подумал, правильно ли я поступил, и есть ли смысл в инстинктивной привычке заставлять людей жить вопреки их воле.
Когда у него забулькало в животе, потом в горле и он стал изрыгать остатки воды, я знал — он спасен, а когда он открыл глаза, я закричал во все горло: «Перевозчик!» И он понял, что я хочу перевезти его с островка на берег и сдать на руки сыну; он угадал мое намерение и сказал испуганным шепотом: «Не перевози меня на тот берег, в деревню, я немного тут побуду». «В деревню», — сказал он по привычке: там, за дамбой, была не деревня, а город; он сказал: «Я побуду немного тут», — а остался до вечера и многое рассказал мне. Перевозчик не услышал крика и не приплыл к нам.
Старик сел, он был весь мокрый, с него ручьями стекала вода, лицо посинело, он дрожал от холода, хотя день был солнечный и очень жаркий, а редкие кусты на островке давали мало тени; он уже мог поднести руку к худому синему лицу и смахнуть большой ладонью воду с усов и седых волос.
Старик долго всматривался в меня, и я понял: он узнал меня. «Ты жил в этой деревне? — спросил он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Ты ушел из деревни в город и теперь приехал в деревню навестить брата». Он опять сказал «в деревню», потому что не мог привыкнуть называть «городом» этот город, стоявший на месте его и моей деревни.
Я сказал ему: «Надо раздеться и высушить рубаху и штаны». Это «надо раздеться», очевидно, напомнило ему обо всем, потому что он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Это ты вытащил меня из воды?» Я ответил, что да.