Он уже обсох, усы и волосы на голове, груди и животе отлипли от кожи, лицо утратило синеву, к нему возвращалась жизнь. Он повторил: «Ты хорошо помнишь деревню».
Издалека доносились звуки духового оркестра, похожие на те, которые я слышу сейчас, сидя у себя дома в большом городе, — на фоне других инструментов выделялись барабан и трубы. Я сказал, раз заиграл оркестр, значит, праздник начался. Старик оставил мои слова без внимания и сказал, что про тех лошадей, которые испугались и сдохли в овраге, да так и остались лежать на дне, он знает больше; хорошо еще, что не пришлось ничего оттуда вытаскивать: ни каурого мерина, из которого кишки повылезли, ни старую телегу, ни старую упряжь.
Хозяин лошадей не захотел доставать со дна оврага телегу и упряжь, его словно подменили, и ему было на них наплевать. Впрочем, телега и упряжь были ему ни к чему, — он решил остаться в городе, который начали строить, и в другое место переселяться не хотел. Сейчас он живет здесь, в городе, и работает на заводе. Те, кто предпочел остаться на земле, уехали, когда строительство подступило к их домам.
Овраг был глубокий, и его следовало засыпать, потому что окрестные поля должны были стать единой строительной площадкой: инженер, руководивший работами, сказал: «Пусть телега и конские трупы остаются там, они нам не помешают, мы засыплем этот, как он выразился, яр, а так глубоко не пойдет ни одна труба».
Приехали машины и начали засыпать овраг. Продолжалось это несколько недель, потому что овраг был глубокий и земли понадобилось много, но лошадей засыпали уже в первый день. Их хозяин смотрел, как сыпалась вниз земля, потом пошел в корчму и напился, — он любил выпить, — а вечером шагал по деревенской улице и пел: ему уже было все равно. Теперь то место, где был овраг, и не отыщешь — на прежних полях раскинулся город. А лошади лежат под каким-нибудь домом или над ними проходит улица, но это уже не имеет значения.
Казалось, Старик кончил говорить о лошадях, но немного погодя он добавил: может, лошади лежат под тем большим корпусом, где спортивный магазин, или под кино, а может, под улицей Молодежи. Этого никто не знает, и это уже не имеет значения.
Он замолчал и смотрел на воду, смотрел вдаль, на излучину, где река едва виднелась, и все выглядело так, словно смотришь сквозь запотевшее стекло.
Оттуда, где шло народное гулянье, долетали звуки духового оркестра. У меня было желание спросить Старика, почему он хотел утопиться. Увидев его на белеющей в зелени тропинке, я ни о чем не подозревал, не подозревал и тогда, когда он вошел в воду и направился в глубину. Меня немного удивило, зачем он полез в воду в одежде; правда, я знал, что старики не имеют обыкновения раздеваться и вообще купаются редко, но когда хотят освежиться в жаркий день, то идут на неглубокое место прямо в одежде, — видно, считают, что лучше намочить штаны, чем подворачивать штанины и обнажать свои ноги. Вот я и подумал, что Старик полез в воду, чтобы освежиться. Так можно было думать, пока он был на мелком месте, но когда он направился в глубину, я понял: тут что-то неладно.