До нас по-прежнему доносились звуки духового оркестра. По-прежнему спокойно текла вода и ничего не изменилось, только солнце передвинулось на небе и удлинились светлые полосы на воде, захватив часть зеленой глуби; только посветлело и заискрилось то место, где утром вода доходила Старику до подмышек, когда он с высоко поднятой головой брел все дальше и дальше в реку. Вода уже накрыла ему плечи, а он продолжал идти, не окунаясь, не облегчая и не ускоряя своей смерти; продолжал идти с нечеловеческим мужеством по отлогому дну, дожидаясь, пока вода зальет ему рот и покроет глаза и лоб. Когда вода дошла ему до подбородка, он остановился, и голова его качалась под напором течения.
Мне показалось, он не пойдет дальше, но я ошибся: он снова шагнул вперед.
Но теперь все это позади; мы лежим на теплом песке, и Старик продолжает свой сбивчивый, хаотичный рассказ о разных временах и событиях, который порой переходит в страшный, безумный монолог, реальные события и факты уступают в нем место мыслям и переживаниям; он изливает свое страдание и вину перед посторонним человеком, то есть передо мной, и испытывает мнимое облегчение. Картины, рисуемые Стариком, проносились перед моим мысленным взором.
Старик осмысливал реальные события и факты по-своему, и тогда строительство города и разрушение деревни представало в каком-то иллюзорном, фантастическом свете.
Когда он рассказывал о своей жизни у сына, чувствовалось, что он тоскует о прошлом, — привязан к нему, ищет в воспоминаниях о минувшем облегчение своим страданиям и не находит.
Он заговорил о том, как живет в городской квартире сына вместе с невесткой и внуками, потому что солнце начало клониться к западу, и под его косыми лучами изменился цвет реки, и этот ставший иным на закате цвет воды напомнил Старику, что теплый песок остынет, наступят сумерки и надо будет переехать на лодке на тот берег и идти домой к сыну.
Старик понимал, настанет момент, когда я все-таки крикну: «Перево-оо-зчик!» Перевозчик услышит мой крик, подплывет к нашему островку и перевезет нас на берег, где расположен город.
Так я объяснил себе, почему Старик стал рассказывать о своей жизни в городе.
«Если Марцин-дурачок сказал на выгоне под вербами правду, тогда с кем я живу? — говорил он. — С чьим сыном я живу? Если дурак не соврал, кто меня кормит? Кто велит мне поливать цветы в горшках? Кто называет меня «дедушкой»?
Если дурак сказал правду: у кого я живу? Кто подаст мне по утрам кружку кофе и хлеб с маслом?
Без земли того, что сказал дурак, не вынести. Была бы земля, все можно бы вынести; и смерть Марцина можно бы пережить, будь у человека земля.