И вдруг все изменилось!
Резко, стремительно, жутко!
Потому что я, находясь здесь, в замке, вдруг увидела обрыв, один из тех, заросших крапивой и колючими кустарниками, на северной окраине леса, куда никто никогда не ходил, и там, в самой густой части скопления колючих насаждений, в самой глубине пропасти, в самом жутком месте — вдруг зажглись ненавистью желтые, звериные, полные ярости глаза чего-то ожившего!
Последнее, что я запомнила, был крик… абсолютно точно мой, и я потеряла сознание, ощущая, как стремительно меня сжали обеими руками.
* * *
Ночь была странной. Мне все время снилось, что я стою на краю обрыва, а из него рвется, ломая когти, сдирая шкуру о колючий кустарник, огромный монстр! Чем-то он был похож на волка, чем-то лишь на монстра. Но в его глазах сияло зло. Чистое, яростное, полное неистовой лютой ненависти зло.
И на фоне этого кошмара, возгласы горничной, сначала откуда-то издалека, а после и голос миссис Этвуд:
— Я так понимаю, вас можно поздравить с исполнением супруже… О, Боже! Мой лорд! О, мой лорд!
И снова кошмар.
Кошмар, в котором рвущийся монстр, вдруг перестал вырываться, замер, увидев меня и смотрел. Прямо на меня. В мои глаза. Смотрел. Он видел меня. Не знаю как, но видел. Видел. И запоминал. Каждую черточку моего лица, мой запах, меня…
Кажется, я закричала.
Кажется снова.
* * *
— Ш-ш-ш, — холодный компресс на моем лбу, нежное прикосновение ладонью к моей щеке, — я рядом, все хорошо.
И узнав этот голос, я улыбнулась, потянулась за его рукой и вдруг осознала, что это левая. Левая рука, на которой нет перчатки.
В следующий миг, распахнув глаза, я рывком села на постели, в полном изумлении глядя на Рэймонда, сидящего на краю моей постели. На лорда Хеймсворда Рэймонда Правящего Коршуна, который… который сидел и напряженно смотрел на меня. Его синие глаза, глубоко посаженные, внимательные, пронзительные, остались тем единственным, что точно указывало — это именно он. Точно он! Абсолютно точно он! Вот только ни бледности, ни болезненной худощавости и… ни шрамов. Ни на его лице, оказавшемся даже приятным, ни на руке, которую он мягко убрал под моим взглядом, не осталось ни шрама!
И я, глазам своим не веря и веря одновременно, попросила:
— Снимите рубашку. Пожалуйста.
В комнате послышался чей-то возмущенный возглас, и даже мужской голос, так же не выразивший никакого довольства, но Рэймонд молча развязал тесемки и стянул через голову свою рубашку. Шрамов не было.
Ни одного шрама.
Ни содранных мышц, ни проломленных костей, ни глубоких рытвин, ни следов от ожога. Ничего!