Расстегиваю чехол и достаю вторую ракетку — ее она подарила мне на Рождество.
Манфред, игрок-виртуоз лет под тридцать, подходит и спрашивает, нельзя ли и ему с нами. Находим четвертого партнера, пожилого джентльмена, завсегдатая корта. Он предлагает играть со мной в паре, но Манфред попросился первым, а Харлан не против играть с дедушкой. Я с Манфредом еще никогда не играл, ни вместе, ни против, но за два почти года привык по утрам в выходные видеть его здесь. Меня восхищает его техника, грация, телосложение. Время от времени, встретившись взглядами, мы перебрасываемся парой слов у фонтанчика с водой или шкафчика для вещей, но я никогда бы не решился предложить ему сыграть вместе — мне даже казалось, что он держит дистанцию именно потому, что боится услышать такую просьбу. Как мне представляется, между нами — этакий настороженный холодок. Видеть, как он нервничает и тушуется, просясь к нам в игру, — все равно что наблюдать, как первый спортсмен школы мнется, прежде чем попросить у классного «ботаника» списать домашку. Голос его дрожит; он это, видимо, заметил и попытался прикрыться неловким смешком. Я в результате почувствовал себя сильным и гордым.
Когда мы доиграли, между нами едва не восстановилось прежнее отчуждение. Оно бы явно нас разобщило и вернуло к прежним поверхностным кивкам. Не дав ему нахлынуть, я спрашиваю, не хочет ли он пива, и предлагаю в ближайшее время сыграть снова. «Если хочешь, давай завтра утром». — «Завтра, заметано», — отвечаю я, наверное, чуть слишком поспешно, боясь, что он передумает. На субботнее утро я договорился с Харланом, но сказал, что отдам кому-нибудь свое место. «Да, давай», — согласился он. Я возликовал. Мы вышли из парка и направились в кафе, быстренько выпить по пиву. Уверен: он уже знает, что я к нему неравнодушен.
Вхожу вечером в дом к Пламам — и мне будто бы заново проигрывают сегодняшний ланч. Мод сидит в середине большого полукруглого дивана на террасе, с ним рядом, оба — положив ногу на ногу, коленками друг к другу, так что между ними возникает укромное замкнутое пространство. Как и в «Ренцо и Лючии», рука ее вольготно вытянута на спинке, пальцами она почти касается его волос, а на губах играет все та же загадочная мобуссеновская улыбка; тот же локоть, то же обнаженное предплечье, тот же браслет. Вокруг стоят четыре больших напольных свечи, бросая мглистые отсветы на ее кожу. Хорошо, что с Манфредом я ограничился одной кружкой пива. Мне нужно как следует следить за своими словами, тем более что я уже едва все не испортил, позвонив ей с тенниса. Еще бокал спиртного — и я, чего доброго, брошу на них хмуро-язвительный взгляд, едва скрывая собственное неудовольствие.