В этом году оно началось снова. Прежде чем побриться и принять душ, ты по-прежнему подходишь к раковинам, туда, где я стою и бреюсь, и на долю секунды — а для меня она всё — останавливаешься голышом у меня за спиной. Если поймать нужный ритм, то можно бриться дальше и следить за тобой в зеркале. Одного ощущения, что ты стоишь сзади совсем рядом, довольно, чтобы сердце пустилось вскачь и начало толкать на всякие глупости — например, откинуться назад и коснуться твоей груди или повернуться и продемонстрировать тебе свою зачаточную эрекцию. Мне нравятся эти сердцебиения, с которыми многое забывается, делается все равно и хочется только, чтобы ты потянулся ко мне и без предупреждения скинул полотенце, прижался легкой щетиной на небритом подбородке к моей спине и обвил меня руками, чтобы член твой угнездился в выемке, а мы бы смотрели на себя в зеркале, будто за спиной у нас прекрасная ночь. Вот тут-то и приходится призывать иные мысли и притискивать свой член к краю раковины, чтобы он не хулиганил.
Иногда — такое случилось в прошлом году — ты пропадаешь на две-три недели, и меня каждый раз охватывает страх, что это навсегда. Ты ведь мог переехать или найти другой корт, получше. Я знаю, что мы такое уже переживали. Но на сей раз знаки меня пугают. Я воображаю себе, как ты играешь в теннис в Квинсе рядом со своей школой. И тут до меня доходит: ты для меня потерян. Ты оказался в списке вещей, о которых я буду сожалеть до конца жизни: неиспользованных возможностей, нерожденных детей, вещей, которые можно было сделать куда лучше, возлюбленных, которые были и исчезли. Через несколько лет я буду вспоминать этот обшарпанный теннисный павильон с его лужами и думать про влажные хлопки твоих желтых шлепанцев. Буду вспоминать корты в конце зимы, когда играть выходят только завсегдатаи и самые упертые, в том числе и старенькая миссис Либерман, или апрельские утра, или майские полдни, когда над Центральным парком бушует сирень, или когда в восемь утра молчание повисает над кортами и надо всем парком, такое же завораживающее, как молчание пустых пляжей на рассвете. Я оглянусь в мыслях на изящную тыльную сторону твоей ладони, на то, как ты сгибаешь колени, будто бы в преклонении перед неотразимым ударом, который сейчас нанесешь, а потом, послав мяч сопернику, стоишь, глядя на его изумление, закусив нижнюю губу, а на лице — скромное несогласие с молчаливыми восторгами небес. Я буду тосковать по этому кивку, потому что именно этот кивок
я жду увидеть, когда мой член войдет в твое тело — медленно, поначалу совсем медленно, а потом, погрузившись до упора, я захочу тебе сказать, что это лучшее, чего можно ждать от жизни, и ты кивнешь снова, и прикусишь губу, которую мне сейчас тоже хочется прикусить сильнее всего на свете, потому что ты в конце концов потянешься ко мне и прильнешь поцелуем, а твой язык проникнет в глубины моего рта. Что меня огорчает — это невозможность увидеть твое лицо в момент оргазма, обнять твои колени и приласкать твои скулы много, много раз или даже ощутить эту нотку разочарования после секса, которую необходимо тут же избыть новым сексом.