— Nie reikia, — сказал невидимый шаулис.
— Reikia. Reikia, — поторопил его офицер.
Они разошлись по саду, топча кусты крыжовника. И на тебя напал такой страх, какого ты не испытывал ни разу за долгие месяцы партизанской жизни. Ты кинулся бежать вслепую, ломая кусты малины, калеча ноги о колышки для помидоров, спотыкаясь на свежих бороздах земли. В этом трансе ты бежал до тех пор, пока не попал в небольшой пруд, вся поверхность которого была усыпана гусиными перьями. Здесь ты пришел в себя, захлебнувшись липкой болотистой водой. Весь облепленный илом, ты выполз на берег, твои босые ступни закоченели от холода. Ты ясно помнил, что в первый раз страх смял тебя в тот день, когда тебя разоружили и прогнали с места стоянки отряда. С той поры ты уже не мог освободиться от этого унизительного чувства. Внезапными волнами, конвульсивно, страх хватал тебя за горло, и ты бросился, не мог не броситься, к ближайшим дверям и стал отчаянно колотить в омытые дождем доски.
Никто тебе не отворил. Ты слышал крадущиеся шаги за стеной, слышал, как там шепчутся, напряженно выжидая. И никто тебя не впустил.
Ты побежал к следующему дому. Ты стучался в двери, в стены, в окна. Ты стонал, извиваясь от боли, потому что холод стал уже болью. Ты с мольбой вглядывался в окна, за которыми что-то смутно мелькало, быть может, кто-то боролся там со своей совестью.
И тогда ты увидел высокое, строгое здание, которое в жизни твоих близких играло самую важную роль. Ты обошел колокольню и, преследуемый собаками, припал к окошку приходского дома. Ты дергал ставень, громко плача.
— Кто там? Кто кричит? — услышал ты наконец голос; этот голос принадлежал не ксендзу, а человеку, который жил здесь, но редко выходил из дому.
— Это я, Павел. Пожалуйста, впустите, пожалуйста, отворите. Я умираю.
Долго длилось молчание. Наконец тот же самый голос ответил:
— Не можем. Сегодня шаулисы ходят по домам. Нельзя.
Ты с плачем упал на колени, ударившись головой о каменную кладку стены. Близился рассвет. Над костелом, преодолевая порывы ветра, парила проснувшаяся галка. Становилось все светлее.
— Уйди. Не подвергай опасности других, — донесся сквозь двойные рамы глухой голос.
После того как тебя так унизили, ты поднялся с земли. Ты долго стоял у приходского дома, ноги у тебя тряслись, и ты прислушивался к тому, как тебя покидает страх. И потом ты удивлялся всему, что произошло.
Ты стер слюну с подбородка, соскреб с руки ил, провонявший гнилью, и с чувством внезапно пришедшей к тебе свободы пошел домой, шагая по середине дороги.
Ты не прятался в проломах заборов, не оглядывался пугливо по сторонам, ты уверенно шагал одеревеневшими ногами, удивляясь спокойствию, царившему вокруг. Было раннее утро, и лишь из немногих труб поднимался первый дымок. Однако ты знал, что тебя провожают невидимые глаза людей.