— Причина?
— Как вам сказать? Не нравилось мне там, у нас…
Последовала короткая фраза бледнолицего и — перевод:
— Твой генезис?
И как же он, Верескун, мало знает! Как мало читал! Оказывается, надо опять рассказывать о своем происхождении, об образовании, взглядах.
Допрос на минуту прекращается. Иностранцы говорят между собой. И вдруг переводчик резко поворачивается, наклоняется к перебежчику, дышит ему в лицо:
— Ты не убил своего командира. Ты коммунист, русский разведчик. Вот! — и показывает бланк комсомольского поручения.
— Убил! Убил! — клянется Богдан. — Я не коммунист. Правда, я комсомолец. Но так себе… Все вступают, и я вступил.
— Так себе? — уясняет выражение переводчик и по буквам читает: «…я готовлюсь стать защитником социалистического Отечества».
— Там есть «как», — улавливает подвох Верескун. — «Как я готовлюсь…» Понимаете? А я не готовился. Убил командира и — к вам… Мне назад нельзя. Мне нужно политическое убежище…
Иностранцы улыбаются. Еще несколько вопросов, и они удаляются.
— Дегенератус! — бросает за дверью белый иностранец.
Верескун подбегает к затемненному окну, хватается за решетку, бьется головой о ржавые прутья и плачет навзрыд, приговаривая:
— Ой, дурак! Ой, ублюдок! Ой, выродок!..
Жаловаться было некому и не на кого…
Он переступил государственную границу второй раз, теперь уже в обратном направлении и не добровольно. И показалось отщепенцу, что содрогнулась земля от такого зрелища, закачалась под ногами. Он слышал вокруг себя голоса, видел чьи-то сапоги. Голова тяжелой гирей опустилась на грудь, мутные с поволокой глаза смотрели вниз. Он теперь отчетливо понимал весь ужас своего положения. Нет, видимо, не знал перебежчик, как велик и непоколебим авторитет страны, которую он предал. Она затребовала у властей сопредельного государства преступника. И вот он, жалкий и опустошенный, подавленный страхом перед неминуемым возмездием, трусливый и мерзкий, взят под конвой советскими воинами. Расплата за содеянное приближалась…
воскресный день Филимон мелко шагал по многолюдному колхозному рынку, держа перед собой старенькую фуражку для подаяний. Низенький и сутулый, он, потрясывая седой бороденкой, останавливался около какой-нибудь очереди и, беззвучно шамкая беззубым ртом, крестился. Сердобольные горожане довольно-таки часто бросали в фуражку монеты. Среди медяков поблескивали гривенники и двугривенные. Филимон знал психологию людей. Он отбирал медяки в карман, оставляя в фуражке блестящие монеты. Это означало: посмотрите, что добрые люди подают беспомощному старику; не стыдно, — кладите малоценные медяки. И тонкий психологический расчет имел силу.