Она снова взглянула на меня и улыбнулась.
— К кассе подошел следующий покупатель. Горело уже прилично. Он обернулся и посмотрел прямо на огонь. Развернулся обратно, рассчитался и ушел. При том что он смотрел прямо на огонь! Представляешь?!
— Да, — ответил я. — Думаешь, он не хотел ни во что вмешиваться?
— Нет, не в том дело. Скорее он глазами видел, но не мог поверить, разве бывает пламя в магазине? И поэтому доверял рассудку, а не тому, что видел реально.
— А что было потом?
— Пришел третий человек, сразу следом, и, едва оглянувшись, заголосил «Пожар!». Но стеллаж уже горел синим пламенем. Его просто невозможно было игнорировать. Странно, правда?
— Да, — кивнул я.
Мы дошли до моста на остров, на котором стоит Королевский дворец, и пошли дальше, лавируя между туристами и мигрантами, которые ловят здесь рыбу. История, рассказанная Линдой, то и дело приходила мне на ум в последующие дни и постепенно отклеилась от нее, зажила своей жизнью, стала отдельным феноменом. Я не знал Линду, мне почти ничего не было о ней известно, а поскольку она шведка, то ее манера говорить или одеваться тоже ничего не могла мне сказать. Образ из ее стихотворного сборника, которого я после Бископс-Арнё не открывал и только раз взял в руки, чтобы предъявить Ингве фотографию Линды, засел во мне: лирический герой вцепляется в человека, как маленький шимпанзе, и смотрится в зеркало. Почему именно этот образ запал мне в душу, сказать не могу. Придя после прогулки домой, я снова достал книгу. Киты, равнины, огромные звери, которые словно клубятся вокруг лирического героя, столь же умного, сколь и ранимого.
Это она про себя?
Через несколько дней мы пошли в театр. Линда, Гейр и я. Первое действие было плохим, совсем из рук вон, и в антракте, когда мы сидели на террасе с видом на море, Гейр и Линда увлеченно разбирали, насколько все было плохо и почему. Я оценивал увиденное с большей симпатией, поскольку, несмотря на общую мелкотравчатость и узость как исполнения, так и месседжа, который оно призвано было транслировать, сохранялось предчувствие, предвкушение чего-то еще, что пока ждало своего часа. Обнадеживала не игра, но само сочетание Бергман — Ибсен, должно же из него что-то произрасти или таки нет? Впрочем, возможно, это роскошь театрального зала внушила мне ожидание чего-то большего во втором действии. Но я не обманулся. Все рвануло выше, выше, нагнетая напряжение, и в заданных узких рамках, под конец вмещавших только мать и сына, возникла безграничность, дикость, безоглядность, в которых исчезли сюжет и пространство, осталось только ощущение, но очень сильное, что тебя пустили посмотреть на суть жизни и ты оказался в том месте, где событийный ряд не играет вообще никакой роли. Ничего, что называется словами «вкус» и «эстетика», больше не существовало. Полыхало ли гигантское красное солнце на заднике? Катался ли голый Освальд по сцене? За детали не поручусь, конкретика увиденного исчезла в возникшем ощущении абсолютного и полного присутствия, одновременно жгучем и ледяном. Но если бы не начало, если бы не весь путь от старта, то все происходящее могло бы показаться перебором, возможно, даже банальностью или китчем. Гениальным было первое действие, все было сделано там. И только мастеру, всю жизнь занятому творчеством, с огромным, длиной в пятьдесят с лишним лет, послужным списком, могло достать проницательности, хладнокровия, мужества, интуиции и ума сделать подобное. Такое невозможно выдумать из головы, нереально. Кажется, ничего из читанного или виденного мной близко не стояло рядом с таким умением препарировать сущностное. Пока мы выходили вместе с публикой из зала и дальше на улицу, никто из нас не проронил ни слова, но по отстраненности на лицах я понял, что оба они тоже позволили переместить себя в то чудовищное, но подлинное и тем прекрасное место, что Бергман увидел в Ибсене и воссоздал. Мы решили выпить пива в «KБ»