В то время еще не иссяк поток гостей из Норвегии, один за другим они объявлялись в Стокгольме, я водил их по городу, знакомил с Линдой, мы шли куда-нибудь пообедать, потом гуляли дальше, напивались. В конце зимы на выходные должен был приехать Туре Эрик, перемещался он на древнем Citroën DS, на котором когда-то пересек Сахару, чтобы, как он сам сказал, никогда больше в Норвегию не возвращаться. Но вернулся и написал роман, значивший для меня очень много, Zalep, он пленил меня строем мысли, радикальным и в корне отличным от принятого в норвежских романах, плюс бескомпромиссность и неповторимый язык, его собственный. Поражало, в какой мере этот язык был частью личности автора или по крайней мере ей соответствовал, — это я обнаружил не в первое знакомство с Туре Эриком, чрезвычайно поверхностное, на вечере в Доме художника, но во вторую, третью, четвертую встречи, а уж тем более когда мы несколько недель прожили бок о бок в двух домиках опустевшего на зиму кемпинга в Телемарке, где совсем рядом шумела река, а над головой стоял усыпанный звездами свод ночного неба. Туре Эрик оказался здоровым мужиком с большими ручищами и бугристым лицом с живыми глазами, всегда честно говорившими о его настроении. Поскольку я восхищался его романами, говорить с ним мне было трудно, что ни скажи, все выглядело глупостью и не дотягивало до его высот, но там, в Телемарке, поскольку мы вместе завтракали, вместе брели два километра до школы, вместе преподавали, вместе обедали и вместе пили по вечерам кофе или пиво, выбора у нас не было. Надо было разговаривать. Он рассказывал, что предыдущая станция перед Бё называется Юксебё, то бишь Якобы-Бё, и долго, с чувством смеялся над этим. А я отвечал, что на мне кожан, как хочешь, так и понимай: хоть куртка, хоть летучая мышь — и он хохотал еще громче, и так оно и шло, не сложнее. Его быстрый ум работал на высоких оборотах, все вызывало его интерес и состраивалось внутри его с чем-то, чтобы докручиваться дальше, вот это было для него самым главным — мысль должна идти вперед, развиваться; он жаждал экстремальности, и в результате мир вокруг него сверкал другим светом, туре-эрик-люнновским светом, сиявшим все же не только ему одному, поскольку идиосинкратическая составляющая тоже состраивалась с чем-то у него в голове, с традицией, с прочитанными книгами.
Мало кто реагирует на мир с такой силой.
Ко мне он относился с вниманием, и я чувствовал себя немножко его младшим братом, человеком, которым он занимается, вводит в круг тем и понятий, с любопытством посматривая, что нового я усвоил из