Он вытрется досуха и потрогает пальцем оплывший лед на стекле. Еще постоит немного. Нельзя жить воспоминаниями. Они увлекают, вспомнил ли ты случайно или вот выдалось свободное время, и ты — один или с другом — нарочно сел за стол вспоминать. Прошлое приносит отдых. Душа, говорят, согревается. Но потом, наверное, надо встать и снова идти к повседневным делам. Потому что воспоминаниями жить нельзя. И может быть, поэтому первые радости детства люди вспоминают так редко?
2
Потом идет для меня детский сад. Синий свет в коридоре, — странно, я вырос, но вспоминая этот слабый свет в темном большом коридоре, где были только двери и ни одного окна, так и не могу понять, почему он был синий — экономили, что ли, на лампочках в то время? ведь еще была не война? Высокие окна, арбузы и красные яблоки, нарисованные на стенах, много ребят — мальчишки, девчонки, — и все мы бегаем от стены к стене, а между нами медленно ходят высокие женщины, и везде — игрушки, игрушки. Обед, где у каждого есть свое место, свой собственный стульчик за столиком, и каждый раз на спинках лежат для всех чистые салфетки, няня ходит и обвязывает мне салфетку вокруг шеи, а я удивляюсь, какие все же маленькие столики стоят в этой белой комнате: няня рядом с ними очень-очень большая. Зато потом мое внимание отвлекается, потому что начинают делить горбушки.
— Кто хочет горбушку?
Все дети шевелятся:
— Мне, мне…
Горбушки раздают особо, и чаще всего — за хорошее поведение, а иногда тем, кому их уже давно не давали.
— Мне, — кричат рядом, и я тоже кричу и тянусь руками, но думаю, что если она мне не достанется, то я буду есть и простой хлеб не хуже, потому что я уже пробовал горбушку и не заметил большой разницы с простым хлебом, чтобы она была очень уж вкусной… И снова в тарелки льется манная каша. Теперь она жидкая, не то что дома. Она именно льется, и песку на нее совсем не сыплют, правда сверху кладут кусок масла. Масло желтое, углы у него обтаивают, можно потом долго-долго самому размешивать кашу, а если не размешать, то она сразу покроется какой-то противной коркой. Я привык дома к песку, но сам удивляюсь, как быстро съедаю все, что здесь дают, и после даже прошу добавки. «Он хорошо ест, — говорят вечером маме, когда она приходит после работы за мной. — Он хороший, спокойный ребенок…» Но может быть, я слишком спокойный? И тихий? И даже робкий?
Мертвый час после обеда. «Спите, спите…» — шепотом говорит нам няня и сразу уходит. Мы лежим в кроватках. Дети сопят. Кто-то уже заснул, другие не спят. Я тоже не сплю: у меня, кажется, болит живот, мне плохо, дурно, но я боюсь встать. «Спите», — сказали нам. Мне не выйти, не закричать громко, не позвать няню, не попроситься. Наконец я плачу и все лежу. Простыни подо мной уже мокрые.