Вот придет Зина. Она снесет их в тепло. Мы найдем теплую воду. А уже десять минут. Лепестки съедает мороз. Куда он бросил бумагу? Нет, рядом нет бумаги. И зачем только он развернул. Все это мороз. Не надо, пожалуй, сразу идти в кино. Надо подняться к ней домой и поставить цветы в воду.
— Да отдай же их мне. Ну? Ну? Никто не придет. Зачем ты их держишь? Ну, дай же мне, дай…
— Пусти.
— Нет, дай…
— Пусти!..
Она взялась за белые лапки своими ручищами, и смяла половину букета. Он стоит опозоренный. Уже двадцать минут. А где Зина? Надо выбросить поломанные стебли. Лучше отойти на ту сторону и глядеть на парадную издали. А вдруг она не придет? Нет, невозможно.
Он идет через улицу, полный смятения и тревоги, оглядываясь, чтобы не попасть под машину. Но здесь уже далеко, он должен внимательно следить за парадной, а мимо идут люди, и длинные фургоны часто закрывают от него дом. Он, нагнувшись, делит мягкие стебли. Лепестки почернели, надо оставить только белые — зачем он бросил бумагу? — приходится бросать еще и еще, и вот остается всего два цветка. Он быстро поднимает голову и снова смотрит, не вышла ли Зина. Но в подъезде пусто. А вдруг она не придет? Надо бы позвонить. Плохо, что рядом нет телефона. Опять идет сюда эта пьяная баба. Он бросает плохие цветы в подворотню. Белые горсти лежат смятые и с почерневшими лапками. Противно смотреть, он отходит тихонько в сторону, как от чего-то стыдного, но она уже здесь.
— Ага, цветы… Вот мне и цветы…
Бежать — позвать людей, милицию — кого угодно — позвать.
— Ага… Вот и цветы…
А Зина? Ну где же Зина? И тут он холодеет от ужаса, потому что видит над дворничихой в белом фартуке такие же белые статуи, про которые Зина говорила по телефону, и под ними тоже подъезд.
Он бежит. Здесь недалеко, между ними всего два дома. Он видит подъезд.
Совсем не стыдно бежать, хотя все на него смотрят. Только замерло что-то в груди и лежит там, больно сдвигаясь. Может он бежать еще вдвое быстрее и делать теперь что угодно — просто страшно! Он глядит на свои любимые часы. Уже сорок минут после срока. И тут все двоится. Ведь не врут часы, которые подарил отец? Но ушам больно, такой сильный мороз. А тут все двоится. Две белые статуи. Он бросил букет. Осталось два белых цветка.
Болит грудь. Дворничиха в фартуке свистит. Это он сейчас — беспорядок! Он устал. Белые женщины на стене так нахально заломили белые руки. У них тяжелые плечи. Вот они грубо нахмурились и улыбаются.
Он глядит слепо на то, что держит в руках. Вдруг он видит словно облитые йодом цветы. Теперь уже все равно, теперь уже поздно. Он стоит около белых и мертвых статуй. Снова все вокруг идут мимо. Он прячет черные мягкие лапки за пазуху. Статуи слепо подглядывают. Теперь уже поздно.