— Знаешь, мне кажется, что если ты будешь вот так стоять и страдать, то на самое главное у тебя уже не останется духа. Я очень хочу цветов, много цветов, чтобы малыш вошел не в безжизненно-стерильный мир палаты, а во всю яркость красок. Пожалуйста, узнай, можно ли это сделать… — Тут в ее пояснице, словно грозя разорвать ее изнутри, возник раскаленный кирпич, с каждой долей секунды становясь все огромней. Джанет остановилась, схватившись за спинку кровати, и усилием воли заставила себя представить, как этот кирпич по ее желанию становится все меньше, прохладней и легче, — и боль снова оказалась побежденной. — Иди же, у русской церкви всегда можно купить цветы, даже поздно вечером. — Хорст вышел, не решившись поцеловать ее, словно боялся причинить ей страдание даже таким прикосновением.
Джанет подошла к окну, за которым переливалась огнями площадь. Эти ночные огни, несмотря на внешний хаос, имели тайную внутреннюю гармонию, они всегда манили ее, как еще одно проявление не укладывающейся ни в какие правила жизни. Но сейчас она знала, что всю свою жажду жизни она должна направить на помощь готовящемуся выйти в, мир существу и сделать для него этот мучительный путь как можно более легким и счастливым.
Тогда Джанет легла и, подняв рубашку, стала нежными, но сильными движениями проводить руками сверху вниз, от некрасиво растянутого пупка к страдальчески сокращавшемуся лону, словно подталкивая ребенка и обещая ему свою поддержку. И она настолько погрузилась в это действо, что почти забыла и о боли, и о времени, и даже о Хорсте, который, вбежав в палату с тремя корзинами цветов, в первое мгновение замер от страха, увидев ее блаженно-отрешенное лицо.
— Подожди немного… Я хочу расставить цветы вместе с тобой, — с усилием улыбнулась она. И пока хватало сил, Джанет украшала маленькими букетиками изголовье кровати, а потом, когда двигаться было уже слишком тяжело, она ровным голосом просила Хорста поставить цветы в то или иное место.
— А в ноги мне положи целую охапку, чтобы я видела… И чтобы видел он.
Приходивший ровно каждые десять минут врач улыбался, глядя, как палата превращается в настоящую оранжерею.
— Сколько времени, милый? Мне кажется, скоро полночь?
— Да, — ответил Хорст, удивленный тем, что в страданиях она не потеряла ощущения времени. — На Мариенкирхе недавно пробило половину двенадцатого.
— Тогда мне нужно постараться. Позови доктора.
Через несколько минут в палату вкатили сверкающий, как новенький «порше», и такой же стремительно-бесшумный родильный стол. Комната наполнилась шумом голосов и звяканьем инструментов. Акушер, похожий на циркового борца великан, подошел к кровати, где уже почти не оставалось Джанет — над ее побелевшим лицом и невесомыми руками, над потускневшим золотом ее волос теперь царил огромный тяжелый купол живота, готовый, казалось, придавить собой то хрупкое тело, что было под ним, и требующий внимания только к себе. Хорст с ужасом видел, как губы Джанет шевелятся, будто в забытье, а ноги судорожно сминают еще недавно с такой любовью уложенные цветы.