Со дня смерти Стеллы прошло больше десяти дней. Ее мать попросила меня взять на себя хлопоты по организации похорон, объявив себя слишком больной, чтобы чем-то заниматься. Я был весьма рад выполнить ее просьбу, поскольку мог выбрать другое место для упокоения дочери, нежели фамильный склеп Романи. Я не мог вынести мысли о том, что крохотное, взлелеянное мною тело поместят разлагаться в жутком месте, где я пережил такие ужасы. Поэтому, известив всех, кого это могло касаться, что я действую по распоряжению графини, я выбрал чудесное место на открытом участке кладбища рядом с деревом, где услышал соловья в час своего величайшего отчаяния и страдания. Здесь мою малышку положили для вечного упокоения в тепло матери-земли, я густо обсадил могилу душистыми фиалками и примулами, а на поставленном там простом белом мраморном кресте распорядился выгравировать слова «Una Stella svanita»[3] в добавление к именам ее родителей и датам рождения и смерти.
С момента завершения всех обрядов я несколько раз навещал свою жену. Для меня она всегда была дома, хотя, разумеется, ради соблюдения приличий отказывала в приеме всем остальным. Выглядела она краше прежнего, принятый ею вид утонченной томности шел ей так же, как хрупкая белизна подходит оранжерейной лилии. Она полностью осознавала силу своей красоты и пользовалась ею в своих энергичных попытках меня очаровать. Однако я изменил тактику: я почти не обращал на нее внимания и никогда не отправлялся к ней с визитом, если она уж очень настойчиво меня об этом не просила. Все комплименты и знаки внимания с моей стороны совершенно прекратились. Теперь она ухаживала за мной, а я принимал ее ухаживания с безответным молчанием. Я играл роль неразговорчивого и сдержанного человека, предпочитавшего чтение старинного глубокомысленного трактата по метафизике даже ее очаровательному обществу. И частенько, когда ей очень хотелось со мной пообщаться, я сидел у нее в гостиной, перелистывая книгу и делая вид, что совершенно поглощен этим занятием, в то время как она, сидя в деревянном кресле с бархатной обивкой, в глубокой задумчивости смотрела на меня, и взгляд ее сочетал в себе уважение и восхищение – это выражение, прекрасно разыгранное, сделало бы честь и Саре Бернар.
Мы оба получали известия от Гвидо Феррари. Его писем к моей жене я, разумеется, не видел, однако она мне сказала, что он «глубоко потрясен и опечален известием о смерти Стеллы». Его адресованное мне послание звучало совсем по-иному. В нем он писал:
Вы сможете понять, мой дорогой граф, что я не слишком скорблю из-за смерти ребенка Фабио. Если бы его дочь осталась жить, признаюсь, ее присутствие сделалось бы для меня постоянным напоминанием о том, что я предпочел бы забыть. Она меня никогда не любила, она могла бы стать источником неприятностей и неудобств. Так что в целом я рад, что она не стоит у меня на дороге.