Дед поднялся по возможности быстро и, распахнув дверь, вышел на балкон. Пахло хвоей и морем.
Солнечные лучи, застряв в сизых верхушках сосен, стояли неподвижно; тени стволов, расчертив площадку перед домом и сломавшись на балконной ограде, лежали под ногами у Деда.
Балкон кольцом опоясывал дом: окна всех комнат выходили на него. По обыкновению окна были открыты, но комнаты пусты: внуки, правнуки, внучатые и правнучатые племянники Деда профессии имели бродяжьи - вечно они скитались в экспедициях, ездили по командировкам, ставили недельные опыты, дежурили по суткам, - дом месяцами стоял полупустой - бог знает, что за дом!
Постоянными жильцами были в нем лишь Дед и Юнна, или, как звали ее приятели, Юнка, шестнадцати лет. Родственные узы, связывающие их друг с другом, были сложны и громоздки, - Дед без долгого раздумья и сказать бы не смог, кем она ему доводится, - впрочем, что за дело, он любил ее, только имени ее не мог взять в толк и называл ее Юнгой.
Обычно в это время Юнга еще спала; и, проходя балконом мимо ее окна, Дед ухватился за ограду и пошел крадучись, на цыпочках, - но сегодня, в красных трусах и лифчике, она крутилась уже на свисающих с потолка кольцах рыжая гривка билась вокруг головы.
- Дед! - крикнула она, соскочив. - Проснулся, Дед? Ну, поехали? Ну, полетели? Я только в парикмахерскую, быстренько, раз-два. Пока очереди нет.
Она была вся коричневая, рыжая, пропитанная солнцем.
- Нельзя же в таком виде - в Москву, - говорила она, дыша горячо и быстро. - ИХ встречать - с такими глазами! Неприлично! - Она вытаращила глаза и похлопала ресницами.
Глаза у нее были красивые - серо-зеленые, как сосновые иголки, но теперь, оказывается, таких не носили, а носили лиловые, особенно в Москве. Пока она одевалась, Дед, вздыхая, что не поспеет сготовить горячего, достал из холодильника вощеные пакетики с молоком, облепиховым соком и яичными желтками, вылил в кастрюльку и включил моторчик.
На кухню Юнга забежала уже в параде - в белом джемпере с осьминогами, из-под джемпера чуть виднелись штанишки из блестящей материи, издающей при ходьбе словно легкий свист.
- Я быстренько, - говорила она между глотками, сидя на столе и покачивая ногой, - раздва. За нами Пека залетит, знаешь, Пека из Академгородка? Как раз на Встречу успеем. Он на вертолете четыреста выжимает!
Оставшись один, Дед с большой бережностью надел гимнастерку, пристегнул медали и натянул сапоги. Гимнастерке лет было без счету, однако на новую Дед не соглашался, справедливо полагая, что такой не сошьют, да и не из чего было шить, не продавали теперь такой материи. Гимнастерка с вечера была выглажена Юнгой, и сапоги начищены ею, а пуговицы на гимнастерке Дед надраил сам с помощью зубного порошка "Ванда". Гимнастерку он надевал в исключительных, торжественных случаях - например, на пионерские сборы. Пионеры встречали его у подножья сияющих белых лестниц, окружив, с почетом, медленно вели в залы, полные свиристенья и щебетанья: и Дед гордился, молодел, оправлял складки под ремнем и вскидывал голову. Говорить он особенно не умел, выступление его, по Дедовой просьбе, написал один журналист, и Дед выучил его наизусть, но от волнения все-таки сбивался и кашлял, да и уставать стал от долгого разговора. Однако сборы эти очень любил, вспоминал потом костры из шелковых лент с вентилятором или еще чтонибудь такое, а красные галстуки, что повязывали ему как почетному пионеру, хранил вместе с военными медалями.