– И почему ты вернулся? – спросила я, не оглядываясь.
Моисей молчал минуту, и я закусила губу, чтобы не дать себе заполнить эту неловкую тишину болтовней.
– Мне нужно закончить ремонт в доме, – наконец ответил он. – И я подумываю сменить имя.
Я недоуменно подняла голову и наткнулась взглядом на его ухмылку.
– А?
– Слышал, в Джорджии приняли новый закон. Отныне Моисеи – персоны нон грата. Ничего не поделаешь, придется менять имя.
Я просто покачала головой и рассмеялась, одновременно смущенная и довольная скрытым смыслом в его словах.
– Заткнись, Аполло.
Пришел его черед смеяться.
– Значит, Аполло. Хороший выбор! В Джорджии же нет никаких законов о парнях с именем Аполло?
– Нет, – тихо ответила я, по-прежнему улыбаясь.
Мне нравился этот Моисей. Он напоминал прошлого себя, который дразнил, ехидничал, отпускал колкости, раздражал меня до скрежета зубов и в то же время влюблял в себя.
– Я кое-что тебе принес, – сказал он, переворачивая холст и поднимая его, чтобы я могла увидеть.
Я уставилась на него, потеряв дар речи.
– Эли помог мне, – тихо добавил Моисей.
Я не могла отвести глаз, несмотря на то, что его слова отпугнули меня. Я хотела Моисея, который улыбался и подшучивал. А не Моисея, который говорил о мертвых, словно был тесно с ними знаком.
– Я увидел его впервые после нашей встречи в больничном лифте. Я не знал, кто он. Меня осенило только после того, как я отошел от картины и увидел тебя, обнимающую Эли на лошади. И тем не менее… я не понимал. Только знал, что должен вернуться и найти тебя.
Он замолчал. Мы оба знали, что было дальше.
– Я хочу отдать ее тебе, – мягко настоял он.
Когда я не подошла за картиной, Моисей осторожно прислонил ее к стойлу и оставил меня наедине с подарком от моего сына.
Каждый день я находила новые картины. Одну он оставил на переднем сиденье моей незапертой машины, другую на полке в амбаре. На всех был изображен Эли. Он сидел на заборе с таким милым и серьезным лицом, что я почти вспомнила точно такой же момент. Словно Моисей взял фотографию и превратил ее в искусство. Но у него не было фотографий, я их забрала. И ни одна из них даже в подметки не годилась к шедеврам Моисея – он прорисовал каждую кудряшку на склоненной голове Эли, пока тот читал перед сном потрепанную желтую книгу сказок; глубину его карих глазах, сосредоточенных на лошади; его маленькие ножки в грязи, и палец, выводящий имя на земле. В дугообразных мазках и ярких цветах узнавался фирменный стиль Моисея – даже грязь выглядела особенной, – и я не могла решить, нравятся мне его творения или я их ненавижу.