Я украдкой посмотрел на Джорджию, чтобы проверить, не напугало ли ее мое признание. Но она выглядела не напуганной, а заинтригованной, восхищенной. Прекрасной. Воодушевившись ее реакцией, я продолжил:
– В детстве я часто боялся. Когда я приезжал на лето к Пиби, она пыталась успокоить меня сказками. Библейскими историями. Она даже рассказала мне о Моисее – младенце, которого нашли в корзине, прямо как меня. Кстати, так я и получил свое имя.
Джорджия кивнула. Все это знали.
– Бабушка зачитывала мне их, чтобы отвлечь на мысли о чем-то приятном. Но по-настоящему все изменилось, когда она показала мне картины. У нее была книга с сакральными произведениями искусства. Кто-то пожертвовал ее церкви, но Пиби забрала книгу домой, чтобы никто не оскорбился из-за иллюстраций с обнаженными белыми людьми. Она зарисовала все причинные места черным маркером.
Джорджия рассмеялась, и у меня перехватило дыхание. От ее смеха, грудного и мелодичного, мое сердце начало раздуваться, как воздушный шарик, увеличиваясь и увеличиваясь в размерах, пока мне не стало трудно дышать.
– Значит, тебе приглянулись те картины? – поторопила Джорджия, когда я слишком долго простоял в молчании.
– Ага.
Она снова рассмеялась.
– Но не из-за голых людей! – я почувствовал себя нелепо и начал заливаться краской. – Мне нравилась красота. Цвета. Страдания.
– Страдания?
– Они не имели ко мне никакого отношения. Эти страдания были очевидны каждому, не только мне. И никто не ждал, что я каким-то чудом решу все проблемы.
Взгляд Джорджии прошелся по моему лицу – мимолетно, словно шепот – и тут же вернулся к моим пальцам.
– Ты когда-нибудь видела «Пьету»? – Я хотел, чтобы она вновь взглянула на меня, и добился своего.
– Что это? – спросила Джорджия.
– Ее создал Микеланджело. Это скульптура Девы Марии, держащей Христа. Ее сына. После его смерти.
Я замолк, сам не зная, зачем ей об этом рассказываю. Что-то мне подсказывало, что Джорджию это мало интересует. Но я все равно продолжил:
– Ее лицо, лицо Мадонны… оно такое прекрасное. Умиротворенное. Сама скульптура мне не очень нравится, но лицо Марии просто невероятное. Когда образы в моей голове становятся невыносимыми, я вспоминаю о ней и пытаюсь думать о чем-то другом. О красках и игре света в картинах Мане, о деталях в картинах Вермеера. Он прорисовывал все до мельчайших подробностей: маленькие трещинки на стене, пятно на воротнике, один гвоздь – и в этих мелочах, в их идеальной простоте, присутствует своя красота. Я пытаюсь потеснить этими мыслями те, что не могу контролировать, что не хочу видеть, но вынужден… беспрерывно.