— К тебе сквозь туманы… — медленно пропел я про себя.
Два коротких плавных нажима, и другой, теперь уже средний палец без особого труда, словно бы сам собой, нашел следующий голос в третьем ряду; тут же я заспешил, сбился, издал два чужих звука и лишь потом выбрался к правильному, мелодии на баяне не получилось, но она жила во мне, и неверные звуки воспринимались как случайные, они не шли в зачет, а главное состояло в том, что песня все-таки начинала пробиваться сквозь этот хаос, и чистые звуки были по-настоящему чистыми, такими, какими слышались во сне на озере. Я начинал снова и снова, вел мелодию до первого сбива, чертыхался в душе, останавливался и уже не на глаз, а пальцем нащупывал начальную кнопку. Когда минут через двадцать в казарму стали один за другим возвращаться товарищи, я уже почти безошибочно доводил мелодию до конца. Теперь нужно было лишь одно — играть, играть, играть. Без остановок, без перерыва. Играть до тех пор, пока «закрепятся» пальцы, пока они без всякого контроля, машинально и легко станут скользить по клавишам. Потом можно присоединить басы: за них я был спокоен, тут большой разницы с гармонью нет.
Я был счастлив и горд, я ждал похвалы и даже восторгов: вот уходили товарищи на ужин — я еще ничего не умел, а вернулись — уже играю. Пусть бедно, одноголосо, иногда с ошибками, но все же от начала до конца вывожу песню, которая, как я теперь понимал, была не такой уж и легкой для разучивания, как казалось на озере.
Но происходило странное: пока я возился с правой рукой, десятки раз повторяя одно и то же, никто к моим стараниям не проявил интереса, каждый занимался своим делом, лишь Кочерыгин изредка бросал на меня короткие взгляды, как бы спрашивая: когда же я примусь за свой карабин? Другие уже заканчивают чистку оружия и готовятся ко сну, а ты, дескать, опять в хвосте — и карабин не чищен, и не ужинал еще.
По крайней мере, так я воспринимал молчаливые кочерыгинские взгляды, которые заставляли меня спешить, сокращать наигровку правой руки. Но как только я взялся за басы, сначала робко, коротко, для такта, потом все смелее и решительнее стал подкреплять ими мелодию, и баян зазвучал не сиротливым одиноким голосом, а словно бы набрал наконец полную грудь воздуха, — все в казарме переменилось, лишние шумы начали затихать, а через минуту-другую радостно-удивленный Дерябин провозгласил:
— Гляди-ка! Парень-то вроде заиграл!
На мое счастье, в это время пришла Надя Лазарева. Перед отбоем она приходила часто — узнать, все ли здоровы, смазать, кому надо, потертости на ногах, а если дела не было, то и просто посидеть, послушать разговоры, которые в ее присутствии заметно менялись, теплели, становились деликатными, насколько могли они быть деликатными в казарме, где живет двадцать семь мужчин.