«Луна благосклонна к нам, – говорила бабушка. – Но мы разучились этим пользоваться».
Оливер выходит из луча лунного света и идет к кровати.
– Значит, ты не можешь исправить, что уже сделано? – спрашивает он.
– Например?
– Например, мертвого оживить.
Я тяжело сглатываю и впиваюсь ногтями в край матраса. Я понимаю, о ком он сейчас спрашивает.
– Макса? – уточняю я и ожидаю ответа, но слова, кажется, застряли у Оливера в горле. – Нет, никого из мертвых я оживить не могу. И никто не может.
Такая магия была подвластна когда-то совершенно другому типу ведьм, не нам, но со временем и эта древнейшая форма колдовства почти полностью исчезла. И, добавлю, исчезла она неспроста, есть на то причины.
Дело в том, что мертвые никогда не должны возвращаться оттуда, где они побывали.
После того, что они там видели.
Оливер идет через комнату – от его шагов с пола поднимается пахнущая лавандой пыль, он садится на дальнем краю кровати, прижимает ладони к вискам, и у меня неожиданно замирает сердце. Он надеялся, что мне, быть может, под силу все исправить и вернуть к жизни Макса. Но я не могу, и от этого начинаю чувствовать себя совершенно никчемной. Не та я ведьма, не та. Неправильная. Не такую ведьму он надеялся найти во мне.
Внутри меня зарождается знакомое чувство страха, ощущение, что никакая я не Уокер. Так, только по фамилии разве что. Но колдовать по-настоящему я не умею. И даже ночной тени у меня нет.
– Как он умер? – спрашиваю я. Пытаюсь понять, знает ли он хоть что-то. Или помнит. Может, скажет наконец? Но мне страшно оттого, что я не уверена, хочется ли мне услышать ответ.
– Я не знаю, – говорит Оливер, а когда он поднимает на меня глаза, я вижу в них отражение леса. Вижу темное, затянутое облаками небо и медленный ход времени. – Мне хотелось бы вспомнить, – с ноткой беспокойства в голосе продолжает Оливер. – Но такое ощущение, будто мои воспоминания подменили чем-то холодным, словно я снова оказался в лесу и ничего не вижу вокруг, – его голос дрожит от избытка чувств, и я понимаю, что он говорит правду. О других вещах Оливер, возможно, и лжет, но только не об этом, не сейчас.
– Иногда наш мозг хочет, чтобы мы что-то забыли, – говорю я, и мой собственный голос кажется мне слишком грубым, шершавым, словно галька на берегу озера. Сидящая внутри меня боль растет, усиливается. У меня самой есть вещи, о которых мне хотелось бы забыть.
Как, например, тот день, когда умерла бабушка и оставила меня одну. Точнее, оставила меня с мамой, которая не хочет видеть меня такой, какая я есть.
– При этом становится не так больно, – добавляю я.