Мостовский рассмеялся.
– Мальчик для битья, значит! А что ж он тебе русский язык не вбил как следует?
– Ну, дык, он его нам и не преподавал, он другие науки преподавал. А русскому языку барчука другой учил, а он меня, значиться, не драл розгами.
Урядный помолчал, а затем добавил вдруг:
– Мы, вашвысокородь, еще в англицком могем, ежели что.
– Да ты кладезь знаний! – Мостовский хитро посмотрел на Урядного. – А ты точно из крестьян или темнишь что-то?
Тот насупился.
– Ладно, не обижайся. Вот мы и приехали.
Выгрузив ценный груз и раздав указания, имперский комиссар повернулся к Урядному.
– Вот и все. Прошло тихо и гладко. Зря посол так нервничал. А ты молодец, быстро генерала нашел.
Урядный пожал плечами.
– Дык, ничего хитрого. Полковник указал примерный район. Я иду, а он сидит.
– Везучий ты, шельмец. Замолвлю за тебя словечко перед государем!
Унтер вытянулся:
– Рады стараться, ваше высокоблагородие!
Москва. Кремль. Собор Спаса преображения на бору.
18 (31) марта 1917 года
Лишь потрескивание свечей нарушало тишину древнего храма, и лишь свет свечей немного рассеивал тот полумрак, который не в силах был рассеять естественный свет, поступающий из узких маленьких окон.
Зажатый со всех сторон высокими корпусами Большого Кремлевского и Теремного дворцов, собор казался маленьким и словно игрушечным. Впрочем, домовой храм многих поколений русских правителей повидал за свои шесть с лишком веков всякое. Построенный, по преданию, первым московским Рюриковичем, видел он и величие великокняжеской усыпальницы, и упадок запустения во времена Тохтамыша и Наполеона, познал разрушения, пожары, поджоги и перестройки. Видел он и пышность торжественных богослужений, и многолетнюю тишину забвения. К счастью, сноса 1931 года он еще не видел и, надеюсь, не увидит.
Вероятно, мои предшественники точно так же стояли здесь. Возможно, они истово молились, возможно, просто размышляли в тишине. Стоял и я.
По моему приказу в собор никого не пускали. Службы не было. Тут вообще никого не было. Только я и древние образа, взирающие на меня со всех сторон. Какую ношу ты взвалил на себя, человечек? По плечу ли тебе сия ноша? Сдюжишь ли? Не облажаешься?
Впрочем, про «облажаешься» это я уже от себя добавил. Потому как предстояло мне сделать выбор, от которого зависело будущее, и лучшего места для размышлений найти мне было трудно.
А терзал мою душу непростой выбор: когда мне официально объявлять об одностороннем прекращении Россией любых наступательных действий на любых фронтах на ближайшие сто дней. Что бы я там кому ни говорил, но пока все это были лишь лозунги и пустые разговоры, которые ни на что не влияли и ни к чему не обязывали. Объявляя же «100 дней для мира», я переворачивал всю историю с ног на голову.