Посему, как говорили большевики, не будем ждать милости от природы. Нужно делать первый шаг самим.
Однако и тут не все просто! Если объявить «100 дней» до катастрофы на Стоходе, то получив удар немцев, я получаю не только катастрофу на фронте, но и катастрофу вообще во всей Большой Игре, обессмысливая все инициативы и ходы. В то же время объявить позже также невозможно, этого не поймет никто, свои же в первую очередь. Как так, скажут, нас только что разгромили, а мы униженно лезем с предложениями мира? Не капитуляция ли это? И все, революция мне обеспечена!
Опять же, 6 апреля в войну должны вступить США, а мне, признаться, этого очень хотелось бы избежать или как минимум оттянуть это событие хотя бы на месяц. А для этого нужно дать весомый аргумент сторонникам изоляционизма среди американских элит. Если же Россия объявит эти самые «100 дней», а Нивель потерпит кровавую катастрофу, то популярность идеи посылать американских парней в далекую Европу гибнуть не пойми за что может ощутимо снизиться.
Что ж, судя по всему, выбора у меня нет.
– Александр Павлович, – повелел я Кутепову, выходя из храма, – телеграфируйте «добро» Мостовскому.
Москва. Большой кремлевский императорский дворец.
18 (31) марта 1917 года
Он сидел, менялся в лице, бледнел, покрывался пятнами, потел, промакивал лоб белоснежным платочком, вновь бледнел, перевернув очередную страницу. Затем еще одну. И еще.
Страницы сменяли друг друга, а вслед за ними менялось и выражение его лица, проходя все стадии от недоумения, через возмущение, до самого ужаса, когда папка в руках, казалось, вот-вот рассыплется по полу моего кабинета.
– Империи нужны герои, – сообщил я читающему. – А героев вешать не принято. Но могу ли я доверять герою, вот в чем вопрос.
– Государь! Я…
Качаю головой.
– Это лишь слова. О цене слов героя можно судить вот по этой папке. Участие в двух заговорах против императора, которому этим героем ранее была дважды принесена присяга, это, знаете ли, наводит на некоторые размышления.
– Я клянусь, что…
– Вот опять… – сокрушенно вздыхаю. – Зачем употреблять высокопарные слова, если только что дважды было доказано, что за ними ничего не стоит, кроме, простите, громкого звука?
– Государь, как я могу доказать свою верность?
– Еще раз? Это будет уже третья попытка. Не находите, что это как-то становится неприличным?
Он замолчал и как-то сник.
Выждав некоторое время, я задаю риторический вопрос:
– И что прикажете мне с вами делать? Я вам даже застрелиться не могу позволить. По крайней мере, официально. Придется опубликовать обширный геройский некролог, в котором будет отмечено, что вас убили избежавшие ареста заговорщики, как видного борца с мятежом. Устроит вас такой некролог, генерал? Или предпочитаете что-то более романтическое?