— А может, сейчас… прыгнуть, и все — отмучаешься. — тихо, не отрывая пристального взгляда, сказала она.
Он подобрался.
— У тебя ума хватит.
— Думаешь, прыгнула бы? — Галя медленно покачала головой, легко улыбнулась. — Нет. Останови.
— Ты свидетель — нельзя.
— Останови. А то наговорю про вас с Федей…
— Довольна, да?! Довольна?! Иди радуйся!..
Боря остался один. Что-то еще хотелось сделать, сказать что-то. Воткнул сразу вторую, помчался догонять «Урал». Обида раздирала его. И злоба. И не то чтоб на Галю. Непонятно на кого. На всех. И на себя. И хотелось кого-то взять и изметелить. Ну что всем от него надо? Почему он получается перед всеми виноватый? Он ведь просто жить хочет, нормально жить! И никому ничего плохого не делает. Жить в хороших условиях с любимой женщиной. Да! С Галькой? Да! И так ему было горько и муторно, что он заплакал. Не сдерживался, всхлипывал и рыдал. И так тошно стало, что засосало в животе. Борька достал из бардачка пачку плавленого сыра, очистил обертку зубами и стал есть. Слезы скатывались на сыр и подсаливали его. А дорога впереди виделась совсем размытой. Борька жевал сыр, давился, отплевывался и так забылся, что включил дворники — чтобы протереть стекло.
Макар покрякивает, покашливает — укладывается в постель. Старая, с высокими литыми спинками кровать отвечает ему в тон поскрипыванием.
— Видать, уж конец недалеко, ломота во всем теле. К весне дело-то. Растительность всякую она оживляет, а старых телег навроде меня прибирает к рукам.
— Ну че же, весной-то помирать лучше, — рассуждает Клавдия, которая моет посуду после вечернего чая. — Все людям копать легче. Клянуть хоть не будут, а зимой-то подолби ее.
— Энто так, — соглашается Макар. — Тут артиста вчерась ли, позавчерась ли, показывали, семьдесят пять годов ему сполнилось — мне ровня, а вот скажи — по виду он мне токо в сыновья годный.
— Так че же, он тамака изработался за жисть-то? Шибко-то, поди, не горбатился. Это ты всю жисть за лошадями ходил, топтанный имя, перетоптанный. Хозяйство какое было, детей сколь вырастил, войну прошел, а теперича ишо тутока, в этой кочегарке, сколь сажи наглотался?
Клавдия присаживается на табуретку, кладет маленькие желтоватые руки на колени.
— Тебе-то, Макар, че говорить… Хоть на могилку есть кому прийти. А я-то ить одна буду лежать и попроведовать некому. Если Женька када приедет, может, придет.
— Женька придет, — подхватывает Макар. — Мать у ей, царство ей небесное, золото была, и она девка хорошая. Умная. Не забудет. А моих-то, однако, не дождесся. Вот если бы я им бутылку оттеля подавал, тада бы спасу не было: и дневали и ночевали на могилке.