— Здорово сказал старик Вазов, — быстро проговорил Стамболийский, толкая локтем сидящего немного позади него министра Цанко Церковского, который был не только министром, но и поэтом тяжелой крестьянской доли. — Здорово сказал! Верно, Цанко?
— Да, Сандьо, это один из сильнейших монологов Босоты. Боюсь только, не рассердили бы его величество эти дерзкие слова.
— Дорогой поэт, ведь это история… Пусть учится. А если у него совесть нечиста — тем хуже для него. Пусть задумается!
— Конечно, у истории есть чему поучиться. Слышишь, что Босота сказал? «Гнушайтесь брака, братья!» Сильно, очень сильно! В этом богомиле есть что-то от юродивого.
— Устами юродивых бог глаголет истину.
— Это верно. «Нет ни царя, ни власти, ни отрока. Бог всех нас создал равными…» Я буду не я, если это не коммунистическая проповедь. Пусть, пусть натрут его бурбонский нос жгучим перцем! Потому что после меня придут коммунисты… Больше некому… Надо будет поздравить господина Попова, он удачно составил программу. А Омарчевский пусть похвалит организаторов торжества. Актриса тоже хороша… Ее фамилия, кажется, Недева?
— Не знаю, но она держится на сцене как царица, и жесты ее весьма пластичны.
«Верно, верно! — кричала толпа на сцене. — Верно, верно!..»
— Это все последователи Босоты, — шепнул Оббов сидящему рядом Омарчевскому, — богомилы и адамиты… Живут все вместе, сплошной кармакарашык[2].
«Верно, верно! — продолжала кричать оборванная толпа, плотным кольцом окружая проповедника Босоту. — Верно, верно!»
— Здесь старик Вазов немного поспешил с репликой, — заметил Церковский. — Она прозвучала бы лучше, если бы Босота выкрикнул ее несколько позже, уже впав в исступление.
— Почему? Можно и так! Я не вижу здесь никакой ошибки. Важны слова!
— Да, но композиция страдает…
«Верно, верно! — кричали богомилы и адамиты, протягивая к Босоте обнаженные руки. — Верно, верно!»
— Его величество сидит как истукан. Заснул он, что ли?
— Цари никогда не спят, Сандьо.
— Ты прав, поэт!.. Только бы Босота не свалился со сцены в оркестр, а то, чего доброго, осрамимся с этим юбилеем. Уж очень он увлекся, этот актер. Кто это?
— Узнаю, когда зажгут свет.
— Узнай и доложи мне!
Гремят слова, бушуют страсти, перед возбужденной публикой разворачивается панорама «отечественного драматического искусства». Приблизительно в середине программы приходит черед и сцене из «Господина Михалаки». Развеселившаяся публика умиляется и смеется до слез. Герой, бегая из одного конца сцены в другой, без умолку говорит: «Поверьте, сударыня, моя любовь столь сильна, что я не в силах более скрывать ее. Клянусь, что я люблю вас, люблю, как Отелло Дездемону, люблю, как Вертер Шарлотту! Позвольте поцеловать вашу белую ручку!» — «О, господин Стоянович, что вы делаете?» — «Мадемуазель Виктория, вы не можете представить себе, какие я испытываю муки!» — «Но, господин Стоянович!» — «Ах, мадемуазель Виктория!..»