Мы шли и шли. Нам было легко, мы понимали друг друга и были почти одинаковы, едины, как два брата в своем гнезде. Никто нас не поучал, и не доносились насмешки, когда мы произносили слова о далеком. Оба мы начитались древних книг и уже не могли представить своих неведомых дней без нового соединения с прошлым.
— Вот так же я шел по Новгородской земле, — сказал Степка. — Мы — новгородские, ты не знал? Сколько я буду здесь жить! Пора мне. Открытки, передачи, музыкальный какой-нибудь праздник в соборе, книжка «Господин Великий Новгород», рассказы матери — все мне напоминает, что я оттуда, там моя первая родина. Всегда подолгу жили в своем первом гнезде, уезжали и возвращались, умереть там желали… Здесь только Тамань меня греет…
Он пошел вперед на темнеющее небо, тихо, про себя, высказал напевные строчки и тут же смолк. Он шел впереди, справа сверкал залив, небо тускнело и опускалось к холмам, и над нашими головами кружился рой одинаковых сновидений.
Огни небес, тот серебристый свет,
Что мы зовем мерцаньем звезд небесных,
Порою только неугасший свет
Уже давно померкнувших планет,
Светил, давно забытых и безвестных…
Та красота, что мир стремит вперед,
Есть тоже след былого. Без возврата
Сгорим и мы, свершая в свой черед
Обычный путь, но долго не умрет
Жизнь, что горела в нас когда-то.
И много в мире избранных, чей свет,
Теперь еще незримый для не зрящих,
Дойдет к земле чрез много-много лет…
В безвестном сонме мудрых и творящих
Кто знает их? Быть может, лишь поэт.
— Тысяча девятьсот третий год, — сказал я. — Хорошо. Боже мой, как хорошо, как близко душе! Высоко взлетали люди… Теперь они там, в бесконечности…
Во втором часу ночи мы подходили к Тамани. Встречали нас огоньки на столбах да звезды — великие, неприкасаемые и вечные перед нашей долей. И когда входишь, нет в сознании только жизни минутной, а бежит она издалека и нигде не кончается…
— Аланы, греки, печенеги, — говорил Степка, — русские, половцы, касоги, монголы, генуэзцы, ногайцы, турки, запорожцы — все прошли… То пустыня, ветер, то многолюдство, то исчезала Тамань, то опять подавала голос… Мстислав — и вдруг татары. Пустота, пепел — и опять жизнь. Где та песня, те зори, те сны? Хорошо ты выдумал. Ты никогда не писал стихов?
— Нет, никогда, — сказал я.
— Ни строчки?
— Ни одной. Вообще я неохотно раскрывался. А тут понесло и понесло.
— И слава богу!
Мы шли вдоль улицы. Мы шли мимо белых стен, мимо спящих, живых и теплых, и казалось, будто нас привело в ту самую даль, о которой читали в летописях.
— Кто там? — отозвалась дежурная.
— Открывайте! Свои! — весело кричал Степка. — Не узнали?