— А ч-черт, скрипит, — прошипел он и стал медленно, сантиметр за сантиметром открывать дверь, стараясь, чтобы не визжали петли.
Три человека исчезли в темном проеме, четвертый, Ян, остался со сторожем у входа.
— Слушайте, дедушка, — обращается он к дрожащему старику, — теперь суньте-ка себе в рот носовой платок… есть он у вас? Есть, отлично, я повяжу поверх него свой платок, руки вам свяжу за спиной шпагатом — и можете улепетывать. — Говоря, Ян последовательна выполняет все эти операции. — Вот так. — Он затягивает последний узел и придерживает деда, который уже норовит улепетывать во все лопатки. — Минуточку! Сначала пусть вернутся ребята. А уж тогда рванем отсюда все вместе.
Сторож покорно стоит, прислонившись к дверной раме, а Ян настороженно прислушивается. «Затишье перед бурей», — думает он. Он обшаривает глазами тьму и постепенно различает черные пятна штабелей, проступающие на фоне более светлого пространства. При этом он для верности придерживает старика за локоть, чтобы тот не натворил каких-нибудь глупостей. Ему немного жаль дедулю, которому наверняка уже за семьдесят, но что поделаешь; в конце концов ничего со стариком не случится; не проболтается, черта с два разберутся. Время от времени от моста доносится скрип песка под окованным каблуком немецкого солдата, топчущегося на ближнем конце моста. «Ну, немчура, сейчас будет вам фейерверк», — мстительно думает Ян. Хотел бы он видеть лицо этого немчика, когда начнется весь тарарам. Только бы все вышло как надо, только бы ребята не напортачили. Штефан привел нас на место кратчайшим путем, уверенно провел через горы, жалко, если окажется, что мы зря тащились сюда. Ян прижимает голову к двери, ощущая щекой шероховатость неструганых досок и принюхиваясь к аромату смолистого дерева. Внутри тишина, словно его друзья провалились куда-то в глубины земли. «Тихие как мыши», — одобрительно думает Ян и чувствует, как его начинает разбирать нетерпение. И от этого щедрого смоляного запаха, которым он захлебывается, оно становится еще больше. «Спокойно, — говорит он себе, — спокойно, все будет хорошо».
Потом он снова вслушивается в темноту и втягивает в себя аромат свежей смолы. Из глубокой тихой ночи словно бы и в него вступает ощущение безмерного покоя и какой-то утихомиренности. Старик рядом с ним с хрипом втягивает в себя воздух. Этот странный, тревожный звук пробуждает в памяти Яна давнее воспоминание. Отец тогда заболел. Началось с невинных болей в пояснице. «Перетрудился, видно, когда пни корчевал, придется помассировать как следует». Но испытанные мамины массажи не помогли, а когда отца стало упорно лихорадить, пришлось вызвать доктора. «Воспаление почек», — заявил доктор; через три дня, когда пациенту стало хуже, он констатировал еще и плеврит, а затем, словно и этого было мало, добавилось воспаление легких. Доктор Мандак, который ежедневно (хотя и был в годах) пробивался к ним на лыжах сквозь февральские метели, теперь надеялся только на компрессы, «горячие на бока, холодные на грудь, днем и ночью, не переставая, пани Вотавова, не переставая, не прекращайте, пока я не скажу». И мать двигалась как в заколдованном кругу — с горячим кирпичом, закутанным в тряпки, и грелкой с ледяной водой — между плитой, умывальником и больным, который, раскаляемый снаружи и внутри, проклинал ее вместе с доктором и норовил выбраться из постели. А в тот жуткий вечер критического девятого дня, когда должно было решиться все, когда замученный отец, собрав последний остаток сил, взбунтовался и со страшным воплем: «Дайте спокойно умереть!» — вырвался из маминых слабеющих рук, — тогда словно по повелению свыше в дверях появились статная, крепкая фигура тети Фанды. Ян так никогда и не узнал (хотя, впрочем, и не доискивался), что было между ней и родителями, почему до тех пор они не общались. А тогда, в ту призрачную ночь, она пришла, никем не званная, сильными, уверенными руками втиснула отца в кровать, отправила мать отсыпаться и сама завершила сверхчеловеческую борьбу с тремя воспалениями.