Ездовой деликатно направился к другому концу разложенного на поляне бредня и там начал не торопясь раздеваться. Ерохина равнодушно хмыкнула:
— Подумаешь, начальство. Сказано раздеваться, разденемся. Нами, голыми, девки, только и осталось, что рыбу пугать.
Остальные вслед за ней тоже стали стаскивать с себя гимнастерки, сапоги и уставное застиранное бязевое белье с номерными штемпелями медсанбата.
Через несколько минут Никитич, пробормотав заклинание насчет того, чтоб «пахарю — лемеха, а рыбарю — уха», приступил к делу, первым войдя в темно-коричневую торфяную воду речушки, словно находился у себя дома, в Бурлях, и единственной вещью, которая никак не вязалась с этим мирным занятием, была кобура с наганом, приспособленная ездовым на манер ладанки на шею. Рыбачий азарт охватил его, и он сдавленным голосом покрикивал на всех, потому как, на его взгляд, девчата действовали не так сноровисто, как надо бы.
— Шурка! Ровнее тяни! Вся наша будет. Место тихое, не стреляно тут и не бомблено. Пожировала тут рыбка. Ровнее, казачки. Гони! Ботай по воде! Ботай!
Крылья бредня сходились все ближе, и в стылой тусклой воде охваченное сетью место выделялось от общего зеркала реки переливчатой игрой желто-серебряных рыбьих боков, будто там, в глубине, кто-то тихо сметал в одно единое блестящую россыпь.
— Господи! Сроду такого не видела! — воскликнул кто-то из девчат, оставшихся на берегу. — Как луну на кусочки разбили и опять собрали.
Никитич шикнул:
— Причитать потом будете. На берег, казачки, вытаскивай! Подходи, помогай. Все за крылья берись и поровнее, без рывка, на берег! Ну, взяли!
Полный бредень, когда его дружно и не без суматохи и толкотни — для многих ведь, если не для всех девушек, впервой — подхватили и он заскользил по мятой и мокрой траве поляны, увесисто хлюпая, заставил забыть все. И было от чего. Рыба была одна к одной, и Никитич прикидывал про себя, что еще одной проводки хватит не только на медсанбат, но и на разные обменные операции, и радовался, что не придется морозить в воде девчат.
Но в самый разгар общего возбуждения в то место, где был бредень, рыба и разгоряченные нагие тела, с противоположного берега, до того безмолвно темневшего в каких-нибудь сорока метрах, полоснул темноту над водой слепящий луч света, за ним еще один, и оба они впились в артель Никитича, который в это мгновение уже успел пожалеть, что втравил девчат в такое дело, ради которого надо было уходить от медсанбата. Он опомнился и тащил из кобуры, что висела на шее, наган и чувствовал, что мокрая кожа застежки выскальзывает из пальцев.