Захотелось побежать за ней, расспросить, но ноги не слушались, и какая-то странная смесь боли, зависти, жалости к себе остановила Людмилу Алексеевну, и она поняла, что встречная сказала ей больше, чем хотела, больше, чем она, Касьянова, заслуживает, сказала, что хотела и ради чего не исчезла тихой невидимкой с глаз, как прежде.
«У нее хоть ребенок останется, а у меня, у меня-то что?»
Дома она наревелась белугой и на дежурство пришла с красными от слез глазами.
Когда фронт подошел к городу, в помещении больницы развернулся армейский госпиталь, и в одно утро считавшаяся до того вольнонаемной Людмила Алексеевна Касьянова прочитала приказ о зачислении ее в кадры РККА с присвоением звания военврача. Летом сорок второго госпиталь попал под массированную бомбежку при переправе через Дон, и от него почти никого и ничего не осталось, но Касьянову даже не царапнуло, только оглушило, и уже на исходе дня она вместе с саперным батальоном соседней армии шла на восток по выгоревшей августовской степи. Но прошли от Дона совсем немного, километров шесть, когда батальон был остановлен заградотрядом. Никого не расстреливали, хотя вполне могли в полном соответствии с приказом Верховного «Ни шагу назад!», а просто заставили окапываться на утрамбованной жаркими суховеями земле и только военврача Касьянову, как лицо проверяемое и не входящее в штат батальона, отправили в штаб, находящийся почти в самом Сталинграде, на станции Гумрак. Оттуда на левый берег Волги, куда должен был эвакуироваться госпиталь, погибший на донской переправе.
Сталинградская зима прошла для всех на пределе человеческих сил, и ее никак нельзя было разделить в воспоминаниях на месяцы, недели или какие-нибудь еще календарные единицы. Когда к весне все кончилось, даже не поверилось, что могли такое выдержать.
За всем этим откатилась, отошла собственная неудавшаяся жизнь. Страна вдовела вся скопом, и собственная боль в общей боли теряла вес. Похоронки всех уравняли.
Касьянова шла по лесной тропинке впереди, время от времени подсвечивая фонариком под ноги, Фомин за ней следом, на всякий случай перекинув автомат на грудь и стараясь держать дистанцию, по-солдатски прикидывал, каково ему будет на новом месте службы в подчинении у идущей впереди женщины-капитана, о которой он совсем ничего не знал и с которой они явно не приглянулись друг другу с самой первой встречи.
«Баламутная она какая-то. Ничего понять нельзя. Зря баб командовать ставят. Лечить они могут, а для военного дела мужик намного лучше», — судил мысленно старшина с той мерой категоричности, на которую способны только молодые. Фомину было девятнадцать лет, и, хоть в таком возрасте биография вмещается в десяток строк, все равно есть что вспомнить. Три года войны к любой, самой куцей биографии добавят.