Петр открыл глаза и, сразу отогнав дурманящий сон, пришел в себя от тревожной мысли: «Опоздал!»
Он попробовал подняться на четвереньки, но не смог, руки совсем не держали. Тогда он прижался ко льду и, скребя негнущимися пальцами, прополз по-пластунски еще с час.
Надо было зайти с огородов, но заснеженный бурьян, жесткий и высокий, и перекладины изгороди оказались неприступной крепостью.
Вокруг было темно. Лишь из глубины улицы доносилась пьяная песня.
«Сволочь всякая гуляет, — вяло подумал Петр, — можно идти открыто».
Но идти он уже не мог, даже придерживаясь за ограду: вконец обессилел.
Петр пополз вокруг огорода, выбрался на широкую пустынную улицу.
Вдруг послышались близкие голоса. Петляя и покачиваясь, навстречу шли двое. Бежать было поздно, и не мог он такое сделать, физически не мог.
Решение созрело мгновенно, единственное и простое: притвориться пьяным, как Саша Титов. Петр вытянул из-под пальто флягу и положил впереди, насколько позволил ремешок, а сам уткнулся лицом вниз.
Двое приближались, выкрикивая что-то друг другу. Шум ветра мешал разобрать слова. Петр осторожно потянул за шнурки шапки, чтобы освободить уши. До него долетели чужие, незнакомые звуки.
«Немцы!»
Он не испугался, не струсил, только горечь и обида обожгли сердце. Погибнуть у самого заветного места, погубить после всех мук и трудов такое большое дело!
— Что это? — раздалось по-немецки изумленное и пугливое восклицание. Щелкнул отведенный затвор автомата. Лед перед глазами засветился: немец включил фонарик.
— Руки вверх! — окликнул грубый голос.
Петр не шевельнулся.
Немцы медленно приближались.
— Он пьян, — брезгливо прокартавил другой и громко икнул.
— О! — воскликнул первый и взял флягу. Он дернул ее к себе так, что сорвал ремешком шапку с головы Петра.
Послышалось бульканье: немец взболтнул флягу.
— Шнапс?!
Они, очевидно, свинчивали крышку. Потом шумно понюхали, пригубили и убедились, что во фляге действительно водка.
— Рождественский подарок, — радостно сказал картавый и брезгливо пнул сапогом неподвижное тело Кузяева. — Русская свинья!
— Пристрелить его?
— Зачем? — блаженно сказал картавый. — Он и так почти готов. Дай мне глотнуть.
— Надо оставить Гансу, — неуверенно напомнил грубый голос.
— Ну его к бесу!..
Картавый добавил что-то смешное.
Оба залились пьяным смехом и удалились. Голоса и шаги немцев пропали в шуме непогоды.
Кузяев подобрал шапку, пополз вперед, последним усилием подобрался к оконцу и трижды стукнул ледяными пальцами.
Плотная занавеска трижды колыхнулась в сторону, и знакомый голос с неподдельной радостью спросил: