— Не бойся, глупенькая, — ласково сказала Елена. — Не позволю я тебе Колю-фронтовика, молодого, красивого парня, на этого старого бабника менять.
— Не позволяй, не позволяй, Леночка! А то я сама себя презирать стану. И руки наложу. Я ведь хоть и веселая и хохотушка, а решительная. Я могу.
— Ну, еще чего надумала? Крепким надо быть, а не решительным. А то ты нарешишь… своей разудалой головой.
— Мам, — Зойка свесила с печи голову. — Здравствуй, тетя Тоня. Видишь, я дома ночевала?
— Здравствуй, моя красавица, — вытирая слезы, Тоня поднялась, пошла к ней. — Здравствуй, моя отважная. Ну, не боялась?
— Не помню. Заспала все, — засмеялась Зойка.
— Придется доставать варенье, — сказала Елена. — Обещала ей вчера.
— Ну, если обещала… — развела руками Тоня.
— Оставайся чай пить с вареньем, — пригласила Елена, доставая банку. Открывать ее было жаль, словно от того, откроет она ее или нет, зависело что-то важное, что связано с Иваном. Она стояла, прижав ее к груди, с изменившимся лицом, с тоскливыми глазами. Тоня вытянула у нее из рук банку, сунула обратно на полку.
— Откроешь, когда с фронта письмо придет.
— Да и сама думаю. Но обещала ведь…
Зойка сердито швырнула с печи чулки, валенки, уткнулась лицом в ладошки.
— Это ты чего же капризничаешь, а? — строго прикрикнула на нее Тоня. — Тут горе, дяди Ванин эшелон другой дорогой проехал. Мама всю ночь зря прождала его, исстрадалась, наплакалась досыта, иззябла, а ты… И не совестно, а? Ну-ка, погляди на меня!
Зойка подняла голову, с укором взглянула на мать. Губы ее перекосились, в глазах появились слезы.
— А ты… Что ты сказала? Что велел поцеловать, да? Обманываешь, да? — Она прижала к глазам кулачки и разрыдалась.
В цехе уже знали, что эшелон, начальником которого был Иван, прошел другим путем. Елене никто ничего не говорил, но она ловила на себе взгляды, сочувствующие, понимающие.
Елена не была в цехе всего сутки, но ее облило ощущением новизны, словно отлучалась она надолго и успела истосковаться по всему и теперь ревнивым взглядом окидывала и станки, и людей, и стену, на которой вывешивались «Правда», стенгазеты, «молнии», приказы, объявления. Она охватывала все это единым взглядом, и среди этого знакомого, привычного было что-то, чего она раньше не замечала.
Смена еще не началась. У входа в цех бегали меж станков девчонки-ученицы, играли в пятнашки. Завидев Елену, прятались, смолкали, а потом позади опять слышался приглушенный их смех, фырканье.
«Дети…» — улыбаясь печально, подумала Елена. Вдруг она обратила внимание, что уступает дорогу совсем немногим — только тем, кто катит по проходу тачки, катит тоже по-детски — лихо, с озорным свистом, с шутливыми окриками-прибаутками — или молча, старательно, не отрывая глаз от верткого одноколесного сооружения, боясь потерять равновесие и свалить груз. Все другие встречные, поздоровавшись, уступают дорогу ей, Елене. Потому что молоды — пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет… Это поразило Елену. Она знала, видела, что в цех давно уж пришли мальчишки и девчонки. Но в повседневной рабочей суете об их возрасте скоро забыли, работа подростков стала чем-то само собой разумеющимся: война…