Смальц вытер снегом окровавленную плеть и забрызганные кровью руки, смачно сплюнул и пошел со двора.
На четвертый день Ульяна пришла в себя, попросила пить и чуть слышно прошептала разбитыми губами: «Спасайте Левона!» К вечеру она скончалась.
А Левона в тифозной горячке вез в Смыковичи его дядька Петро. Надеялся там как-нибудь перепрятать, а может, и переправить к своим в Гомель. Петро старался ехать не выбирая дороги, напрямик, подальше от битых шляхов. Если кто встречался и спрашивал, отвечал: «Роженицу до бабки везу» или «Старуха занедужила, еду фершала шукать».
Укрытый с головою рядном, Левон молчал. Порой слышно было, как бьет его лихорадка, как он скрипит зубами. Дядька бережно укрывал больного сеном, поправлял рядно и ехал дальше.
За Карпиловкой, на косогоре, навстречу выскочили четыре улана. Следом за ними на своем гнедом рысаке трусил рысцой Фэлька Гатальский.
— Стой, откуда едешь, старый? — остановил дядьку Петра улан.
Петро стянул шапку, поклонился:
— Старуху везу до шептухи, паночек. Боюсь, кабы на возе не отдала богу душу.
— А ты покажи свою старую, — приказал он.
— Ото ж колотит ее сильно. Смилуйся, паночек, не трогай! — заныл Петро.
Фэлька подъехал к саням, перегнулся в седле и кнутовищем приподнял рядно.
— А, пся крев… — И он наотмашь огрел старика по спине. — Панове, то есть комисаж, большевик! — аж захлебывался Гатальский.
Фурманку с больным Левоном Одинцом завернули назад. Почти час продержали на морозе у гмины. Потом два конных конвоира погнали на Глусский шлях.
Мороз неистовствовал: трещали в лесу сучья, дорога скрипела как немазаная телега. Заиндевевшая кобыленка выдыхала столбы густого пара и еле трусила. Конвойных в седлах здорово донимал холод. Они подгоняли Петрову лошадь ударами плетей, но у той запалу хватало только на несколько саженей, она снова, как в полусне, переваливалась с боку на бок.
В поле мороз припекал особенно люто. У старого Петруся заиндевели усы и борода, руки, как грабли, еле удерживали вожжи. Он прислушивался, дышит ли Левон, и мысленно уже распрощался с ним: если сразу не пристрелят, то заморят голодом и холодом.
В такую стужу и у здорового еле душа в теле, а этот чуть дышит.
В Глусск приехали ночью. Тифозного побоялись пускать в гмину и пастерунок[35] при волости. Опять долго держали во дворе, а потом вышел высокий как жердина полициант, посветил карманным фонариком, открыл дверь длинной пустой конюшни и приказал «комиссара» положить туда.
— Это как же живого человека в такой мороз? — аж задрожал Петрусь.
— Мильч, мильч, пся мать! — закричал полициант.