А вышло, что «у ката няма свята»[36]. Только занес ногу через перелаз, а перед ним как из-под земли — Сымон Говоровский.
— Ни с места, большевистская морда! — прохрипел он, вытаскивая из кобуры наган.
— А-а-а, Сымон, — спокойно отвечал Соловей. — Я ж думал, тебя хозяева хоть в божий день с цепи не спускают, только, выходит, ты мою хату и в Христово воскресенье сторожишь.
— Тебя, гада, от самой зимы сторожу.
— А чего меня сторожить? Я не золото, никто не позарится. Ты бы лучше свою шкуру поберег. Ой, давно по ней осина плачет!
— Мильч, пся мать! — гаркнул Сымон и двинул старику дулом нагана между лопаток. — Марш в жандармерию, там поговоришь.
— Ты бы хоть пополудновал, а то до Хвойни дорога дальняя, отощаешь, избави боже, — спокойно язвил Роман над толстым криворотым полициантом. А Сымона передергивало от злости, он толкал деда взашей и рычал. Он не повел его улицей, а приказал идти задами к дороге на Хвойню. Там была жандармерия и стоял гарнизон, а в Рудобелке белополяки почему-то не захотели или не отважились обосноваться.
До Хвойни вся дорога — лесом. Мокрая, скользкая, с мутными лужами, обомшелыми выворотнями, мелким ельником по обе стороны. Все живое наливалось соком, распрямлялось, зеленело, вот-вот должно было зашуметь буйным весенним цветением. Перепрыгивали с ветки на ветку дрозды, лузгал шишку ловкий дятел.
Роман глядел, слушал, принюхивался к запахам клейких почек, весенней талой воды и смолистого духа. «Неужто больше не увижу, не услышу, не пройду по этой дороге? Самого потянуло в капкан. И надо ж было! Сколько лет обходилось, из каких только переделок не выходил целым и невредимым, а тут на тебе, дома, у своей хаты, влетел в силок. Этот иуда не пощадит, не одумается, а я ж его на свою голову когда-то из полыньи вытащил. Выходит, подтолкнуть надо было. Кабы это ведал. Маленьким был. Кто ж мог подумать, что из того губастого сопляка такой живодер вырастет».
— И долго ты меня провожать будешь? Га, Сымоне?
— Иди, иди! — огрызнулся полициант.
— Вернулся б себе до дому, завтра ж великдень, разговелся б, как люди, и я, быть может, освященного яйца попробовал. А после и забрал бы, коли тебе, крестничек, так неймется.
— Мильч, старый галган! — рявкнул Сымон. — Ишь ты, в родню набивается. — И он передразнил: — «Крестничек»!
— А то нет! Забыл разве, как из проруби тебя выволок? От и до сих пор землю по моей милости топчешь. Кабы ведал, что из тебя выйдет, колом подтолкнул бы и придержать не поленился бы.
Сымон взбеленился, словно его шилом пырнули.
— Ах ты большевистская морда! — взвизгнул он и так двинул Романа в спину, что тот еле удержался на ногах, уцепился за молоденькую рябинку, повернулся назад и ринулся на Сымона. Хотел выбить у того револьвер. Только не было уже у Романа былой сноровки. Говоровский отпрыгнул в сторону, вскинул наган. Старик отбежал и только успел крикнуть: «Подожди!» — как Сымон нажал курок. Вспорхнули с веток дрозды, взвился и пронзительно закричал ворон. По лесу прокатилось глухое эхо.