Рудобельцы поднялись и начали благодарить.
— Это вам спасибо от революционного правительства. И передайте своим товарищам, чтоб держались. Поднимайте на борьбу соседние волости, народ пойдет за вами. А там у вас такая крепость — ни один черт не достанет. Леса, болота — ваши союзники. Скажите, а кулаки, ну богатеи местные, не пробуют выступать против советской власти?
— Пока не высовывались, — ответил Анупрей, — но в застенках царские офицерики хоронятся и урядник на дальних хуторах отирается. Видно, попробуют куснуть. Оружие у них есть. Но мы теперь богаче их. И свой глаз в застенках имеем.
— Передайте товарищам Соловью и Левкову, чтобы обязательно держали связь с Бобруйском. Уком там пока в подполье, но действует… Ну, как говорили до революции, с богом, товарищи. — Мясников проводил рудобельцев до дверей, попрощался, пожал каждому руку.
С ночи потеплело. Оттаяли стекла, закукарекали петухи, почернела дорога, припорошенная соломой и навозом, потемнел лес, только кое-где на соснах еще белели снежные шапки. Хоть зима была в разгаре, но первая оттепель напомнила, что весна не за горами, что пора думать, как лучше панскую и шляхетскую землю вспахать и засеять. Весну ждет вся изголодавшаяся беднота, мечтая о своем загончике и полоске луга, о своем коне и кружке молока для позеленевших за зиму детей. Революция дала землю, вернула мужикам право на все, что веками отбирали у них камергер двора его императорского величества Иваненко, его деды и прадеды, а незадолго до Октября — худосочный барон Врангель.
Но никто никогда не отдавал награбленное без боя. Вот и надо драться, чтоб возвратить добытое мужицкими руками. И долго еще придется сражаться, много пролить крови, чтобы декреты революции стали законами для всех.
Корпус Довбор-Мусницкого дошел до Птичи и, говорят, жмет на Минск, а тут надо продержаться, отбиться, перехитрить, выстоять, пока подойдет Красная гвардия, и вместе с ней турнуть фанаберистых легионеров, чтоб и духу их здесь не было. Быстрее бы приехали хлопцы из Минска, тогда бы можно было вооружить всю бедноту и так ударить, что только бы перья летели.
— Александр Романович, спросить у вас хотел, — перебил мысли Соловья смуглый хлопец с цыганскими глазами. Он сидел на крыльце ревкома и ждал председателя.
— Чей же ты будешь? — окинул взглядом незнакомца Соловей. — Повырастали так, что и родного брата не узнаешь.
— Кондратов я, Ковалевича Кондрата. Может знаете?
— Кто не знает Кондрата? Как же тебя звать?
— Иваном. Батрачил у Ермолицких на хуторе, вот и не видели меня тут, а теперь хозяин взял да прогнал.