Ермолицкий сразу притих, но не сдался.
— Воры, убийцы, дитя родное украли, чтоб вам пусто было! Где ты там есть? Марш домой, сучка!
— Я тебе сейчас как двину, так ты и кости не соберешь! — замахнулся обветренным кулаком Атрохим.
— Сыночек, не трогай ты его, — выскочила из сеней Кондратиха. — И ты, сваток, не лютуй. Пускай живут на здоровье. Что уж теперь? Венчанные они, муж и жена. Зашли б лучше в хату да поговорили как люди.
— Чтоб она огнем пошла, твоя хата! Какие вы люди? Голь перекатная, на чужое добро позарились. Трясцу вам, а не приданое. — И он показал куцый кукиш. — Ни полушки не достанется. Нехай зараз же отдает платье и ботинки хромовые. Слышишь? Где ты там прячешься?
Гэля все слышала, сидя в хлевушке на теплой постели. Она свернула подвенечное платье, схватила красивые ботинки, которые обувала всего раза два, и выбросила все через окошко.
Отец сразу подскочил к стене, схватил Гэлькины наряды и начал их комкать в руках.
— А, вот ты где, сука блудливая! — заревел он от злости. — Марш домой! — затопал ногами Андрей.
— Вы меня только мертвую можете забрать. А так не гневите бога и не смешите людей, — всхлипывая, отозвалась Гэля.
Старый Ермолицкий остолбенел с открытым ртом, потом топнул ногой:
— Прокляну негодницу! И вы у меня еще поплачете, гады! Лешие! Опоили дуру любистком, потешаетесь теперь!
Он отвернулся от окошка, поднял с земли ременный кнут. В другой руке потащил за собой по песку белое платье. Перевалился в возок и зло стеганул сивого жеребца.
Гэля сидела на кровати в длинной холщовой рубахе и горько плакала.
Ей еще не раз придется поплакать на своем веку!
Чуть ли не каждую неделю рудобельские «кооперативщики» ездили в Бобруйск за товарами. Лиакумович не жалел им ни мыла, ни керосину, подкидывал немного соли, иногда давал ситцевых и конопляных платков, а то и рулон какой-нибудь «чертовой кожи» на штаны. Привезут Тимох с Микодымом или Степаном ящики и мешки, закроются в магазине и начинают перетряхивать все: под мылом — порох спрятан, под спичками — патроны лежат, из соли вытаскивают несколько наганов, завернутых в промасленные тряпки. Разложат листовки и газеты, написанные по-нашему и по-немецки. И… пошла торговля. Смотришь — за полдня все и разнесли. Листовки и патроны чаще всего забирал Роман Соловей: набьют ему целую торбу всего, сверху прикроют куском ситца, положат пару брусков мыла — и потопал старик. А куда нести все это, ему не надо было спрашивать.
Потом приходит Левков, за ним — Андрей Падута. А утром не только в Карпиловке или Рудобелке, а верст за двадцать от них висят на заборах листовки, подписанные Бобруйским уездным комитетом РКП(б): «Не давайте немецким оккупантам вывозить народное добро, разоружайте солдат, создавайте партизанские отряды».