Все перемешалось у него в голове, и он выдохнул свое «фу» — сердито, раздраженно, с отвращением и в то же время умоляюще. В этом восклицании были и ненависть, и тоска, и стыд, и пренебрежение, и попытка оправдаться перед самим собой, и желание наконец что-то понять. Адресовано же это «фу» было всем: людям, семье, себе самому!..
Подойдя к своим воротам, он остановился и посмотрел на полукруг из разноцветных стекол над входом, как бы желая убедиться, что он дома. Ему очень хотелось побыть наедине со своими мыслями, запереться в своей комнате, и все-таки он был огорчен тем, что уже дошел до дома. Было неприятно, да и немного страшновато входить. Но что поделаешь! Он взялся за щеколду и, небрежно сплюнув, попал себе на сюртук. Бормоча проклятия и стирая платком плевок, он вошел в ворота, намереваясь пройти к себе через двор, а не по коридору, чтобы избежать встречи с женой, от которой не услышишь ничего, кроме новых упреков и капризов.
У самой лестницы, ведущей в коридор, он чуть не сбил с ног нищего Рыжего Перу. Пера, изогнувшись, протягивал ему своей короткой высохшей рукой засаленную шляпу, пробитую в нескольких местах мальчишками из мелкокалиберки. Он стоял скособочившись, так как его левая, более короткая нога едва касалась земли. Лохматый, небритый, с голой грудью, покрытой рыжеватым пушком, с отвисшими, как у всех эпилептиков, губами, с тупым взглядом, он постоянно бубнил пьяным басом: «Отче наш, иже еси на небесех… от лукавого… хлеб наш насущный…» И снова: «Отче наш…» И так — упорно, монотонно, без конца, пока ему не подавали.
Доктор Паштрович разглядывал Рыжего Перу не без некоторого интереса. Пера продолжал держать перед ним свою шляпу и бормотал:
— Отче наш… хлеб наш… долги наши… — не замечая, что этот господин, который вот уже десять лет только подтрунивал над ним, никогда не глядя ему в глаза, сейчас пристально смотрит на него, на его скрюченную сухую руку.
— По какому праву ты суешь мне под нос свою вонючую шляпу? — спрашивает серьезно адвокат: он стоит перед нищим, выпятив грудь и прищурив один глаз, будто целясь, а другим глазом глядит ему прямо в лицо. — По какому праву? А?
— Мертвым за упокой, живым во здравие… Отче наш, иже еси… хлеб наш… и избави нас от лукавого… отче наш…
— Оттого, что ты эпилептик, я должен дать тебе пять крон и свои еще совсем целые ботинки? Только потому, что ты не моешься, и потому, что ты калека? А почему это я должен тебе подать? Я тоже калека. Подашь ли ты мне, братец, если я вот так же раздеру на груди рубашку и протяну руку? Я ведь, знаешь, тоже нищий. Как ты. Да, такой же, как ты! А ну, убирайся отсюда вон!