Вот тогда Янош запил, и пока не пропил и месячную зарплату, и всю свою одежду, он не думал ни о чем, кроме вина.
Зимние холода и голод заставили его вспомнить о монастыре. В каком-то кабаке, в Бачке, от какого-то албанца, пильщика дров, он услышал, что в сремских монастырях можно вольготно прожить. Никто никем не интересуется. Живут, мол, с песнями и умирают без мук.
Теперь-то он понял — албанец все врал. Может быть, он никогда даже не бывал в Среме. Может быть, он сам мечтал о покое и об укромном уголке и себе в утешение и радость придумал этот рассказ и этих людей.
…А что такое жизнь? — терзал себя Янош Томка. И трезвый, как стеклышко, а заносит тебя в сторону, как пьяного. Не можешь разобраться ни в словах, ни в делах, а где уж там до конца понять себя или людей вокруг. Идешь, куда тебя ведет нюх, вещи распознаешь по запаху, а не по весу и объему. И поэтому в переломные, решающие и страшные минуты оказываешься в положении человека с завязанными глазами, который набрел на острие ножа или угодил в логово чудовища. Оплели тебя чужими волосами, словно привязали к конскому хвосту и тащат, бьют, рвут на части…
Поэтому лучше пить, тогда хоть не понимаешь, что пьян, и видишь, что многие трезвые пьянее тебя.
Он пришел сюда, чтобы просто жить, чтобы его забыли и он сам все позабыл. Чтобы не видеть дальше своего носа, чтобы думать лишь на двадцать четыре часа вперед, чтобы делать только то, что сегодня надо закончить до того, как лечь спать, и на следующий день снова заниматься положенным делом. Словом, не выходить из круга лишь самых близких по времени или в пространстве вещей — топора, сухих поленьев, всего того, что можно взять в руки и что лишено дара слова. Избыть свои дни и свою силу. Не думать ни о чем — это ведь прекрасно, это лучше, чем утопиться в тяжелую минуту вроде той, что, например, сейчас.
Но здешние люди не дают ему даже дышать. Им хотелось бы разорвать его на куски, как поминальную лепешку и сожрать.
Мацко другой. Когда ишак кладет шею к нему на плечо — это так приятно согревает; когда он ест, Мацко тянется к нему своей большой головой, смущенно жмурится, и молчит, ласково заглядывая в глаза, и прижимается, как ребенок. А стоит Яношу нахмуриться, Мацко незаметно отведет голову, спокойно отойдет в сторонку и ляжет под кустом, возле родника.
Он любит Мацко, потому что тот тихий, скромный и ласковый, потому они и делают ему гадость за гадостью. Надо бы быть умнее, выше этого, но душа не позволяет, внутри все теперь кипит, уже не совладать с тоской и горечью, и над мирным полусном тает и редеет желанная, таинственная дымка.