Спустя 4 года, только что из тюрьмы и по дороге в родной Белосток, Ася сидела за моим столом в Лодзи. Это была все та же Ася, немного похудевшая, с шумным смехом и резкими студенческими манерами, и если бы я не знал, что это героиня революции, то принял бы ее за недалекую провинциальную барышню. Но 4 года тюрьмы не прошли даром. Для Аси это была настоящая Комакадемия. В их камере организовали нечто вроде партшколы, старшие товарищи учили младших, и Ася вышла из тюрьмы во всеоружии ленинско-сталинской мудрости. Когда за столом речь коснулась текущих политических событий, Ася в двух словах разъяснила мне их смысл с такой великолепной уверенностью, что я понял: для этой девушки нет больше тайн в нашей бедной жизни, она все знает, и ее не проведешь. Абиссинцы, умиравшие под Аддис-Абебой, были марионетками английского капитала, итальянский фашизм - хитрой уловкой международных банкиров, трагедии народов и человеческих страстей - сказки для дурачков из мелкой буржуазии. Я понял, что с Асей уже трудно спорить и проводил ее на вокзал не без грусти. Ася поехала в родной город, и через несколько месяцев ее снова арестовали. На этот раз она была уже в ЦК Компартии Западной Белоруссии и получила 7 лет.
Сидеть пришлось недолго. В сентябре 39 года заключенных Фордонской женской тюрьмы распустили, и Ася заняла в советском Белостоке подобающее ее заслугам положение. Уже не помню, где она была председателем. Пришло для нее время расчета за годы подполья и тюрем. Много горя причинила Ася своим родителям - это был "гадкий утенок" в семье, - и вдруг гадкий утенок превратился в лебедя из сказки! Мать с робостью смотрела на нее, когда дочь в прекрасной меховой шубке входила на полчаса, присаживалась к столу, оживленная, румяная, рассказывала о новой квартире и мебели. Ася и муж ее - видный коммунист - получали высокие оклады, и наконец она могла позволить - себе личную жизнь и удобства, на которые до сих пор смотрела только со стороны. И я стал рассказывать Асе, что моя семья - в Палестине и я хлопочу, чтобы получить разрешение вернуться в Тель-Авив, но я не знаю, как это сделать...
Ах, какими недобрыми, чужими глазами глянула на меня Ася, каким холодом повеяло от нее, как она вся от меня отстранилась, точно я был прокаженным!.. Я почувствовал, что одно мое желание выехать, моя принадлежность к Палестине безнадежно скомпрометировали меня в ее глазах. Я почувствовал это и испугался: я понял, что она не только никогда бы мне не помогла уехать, освободиться от ига советской власти, но, что нет такого несчастья - запрещение выезда, ссылка, заключение, - где она бы ни стала безоговорочно на сторону моих преследователей. Обстоятельства моей личной биографии ее не интересовали. Я не был для нее живым человеком, с семьей, с тоской по дому и правом самоопределения, а классово-чуждый элемент - "слуга английского империализма", которого, если можно было, то надо было "придержать". Ядовито, почти со злорадством взглянула она на меня искоса и больше уж не смотрела. Стена, которая непонятным для меня образом выросла между мною и семьей, родиной и свободой, тяжелое наваждение, от которого я не мог уйти, невидимая сеть, в которой я запутывался сильнее с каждым месяцем, - все это приняло живые черты человека, который как будто был мне близок, знал всех, кто был мне дорог, и был так бесконечно враждебен мне. Ася отвернулась в сторону и молчала.