Но вот вопрос – стремились ли мы получить головную боль, плохую осанку и заработать боль в кистях? Об этом ли мы мечтали, учась в колледжах и вкладывая в учебу в два раза больше сил, чем мальчики? Мечтали ли мы о работе машинистками, когда открывали конверты с письмами о принятии в колледж? О какой карьере мы мечтали, сидя на белых стульях в мантиях и квадратных шапках с кисточками во время церемонии вручения дипломов?
Ведь судя по нашим дипломам мы обладали гораздо большей квалификацией и знаниями, чем требовалось для работы клерком.
Большинство из нас воспринимало работу машинистки как что-то временное. Даже друг другу мы не признавались об этом вслух. Но многие из нас верили в то, что эта работа станет первым шагом к тому, что мужчины получали по окончании колледжа. Это право быть ответственными работниками, имеющими свои собственные офисы с мягким ковром, деревянным столом и стоящей на нем и дающей мягкий свет лампой. А также иметь машинистку, которая записывает сказанные мужчиной слова. Несмотря на то, что нам твердили всю нашу жизнь, мы воспринимали эту работу как начало, а не как конец.
Другие женщины приходили в агентство не для того, чтобы начать свою карьеру, а чтобы завершить ее. Раньше эти женщины работали в Управлении стратегических служб и во время войны совершили много героических поступков. После окончания войны часть из них перевели в пул машинисток или назначили на должность в департаменте архивов, где они получили свой стол в углу, но были полностью отстранены от ответственной работы.
Вот, например, Бетти. Во время войны она занималась пропагандистскими операциями в тылу врага, а именно составляла тексты листовок, которые сбрасывали с самолетов. Мы также слышали о том, что Бетти организовала доставку динамита подрывнику, который взорвал товарный поезд где-то в Бирме. На самом деле сложно было быть уверенной в чем-либо на сто процентов, потому что архивы Управления стратегических служб имели тенденцию мистически исчезать. Точно мы знали только одно:
теперь Бетти сидела за столом вместе со всеми нами, а ее бывшие коллеги-мужчины, окончившие самые престижные вузы, с которыми она во время войны была на равных, стали ее начальниками.
Среди нас была Вирджиния. В любую погоду она сидела, накинув на плечи толстый желтый пиджак, и в пучок волос на ее голове был воткнут карандаш. Под столом Вирджинии стоит всего одна туфля. Вторая ей не нужна, так как ногу ампутировали еще в детстве после несчастного случая во время охоты. Свой протез Вирджиния называет именем Катберт и, когда выпьет, может снять его и дать вам подержать. Она редко вспоминает о своей работе в Управлении стратегических служб, и если не знать историй, которые некоторые рассказывают о ней, то можно было бы принять ее за обычную стареющую даму на госслужбе. Но мы-то слышали эти истории. Например, о том, как однажды Вирджиния переоделась в пастушку и привела к границе стадо коров вместе с двумя бойцами французского сопротивления. О том, как в гестапо ее считали самой опасной из всех шпионок союзников, учитывая то, что у нее и тогда был Катберт. Иногда мы встречались с Вирджинией в коридоре, вместе ехали в лифте или видели, как она ждет автобус № 16 на углу E and Twenty-First. Нам хотелось расспросить ее о тех днях, когда она воевала с нацистами, и о том, вспоминает ли она те времена, сидя за столом в ожидании новой войны, или же просто ждет окончания рабочего дня.