К хлебу этому я не притронулся. Зато глотаю сообщения армянских газет. Бумага грубая, толстая. И темная, чуть не черная. Что это? Танковая колонна «Давид Сасунский». Ах, милые вы мои братья и сестры! Какое же вы хорошее дело сделали! Армяне, живущие за рубежом, собрали деньги из своих сбережений и вот подарили двадцать пять танков — целую колонну — нашей армии. Сыны-скитальцы помнят о матери-родине, желают ей победы. И как прекрасно они назвали танковую колонну — «Давид Сасунский». Легендарный герой снова вместе с нами встал на защиту священной земли.
* * *
У нашего командира полка заместителем по строевой части полковник Рудко. Человек уже немолодой, очень добрый. Ноги у него колесом.
— Целых тридцать лет кавалеристом был, — говорит он. — Тридцать лет в седле. Еще в первой мировой войне, в армии Брусилова — на австро-германском фронте, потом служил в коннице Буденного, а потом…
Я угощаю его водкой и на закуску варенной в мундире картошкой. Он мрачен. Почему? В тыл отправляют, говорят, возраст вышел, пора на покой.
— Поеду куда глаза глядят. Прощай, значит, служба. Я головы не жалел, честно служил Родине, бог мне свидетель.
— Вы верите в бога?
— К слову пришлось.
Прощаясь, он отстегнул свою саблю, протянул ее мне, держа на обеих руках, и сказал:
— С четырнадцатого года при мне. А в этой войне не пригодилась. Хотя, скорее, я ей не пригодился — стар уже. Так вот, сынок, дарю тебе эту саблю. Я сейчас перейду реку — и айда. Но не хочу, чтоб и моя сабля ушла на покой. Бери ее. Она друг верный. В этой войне вряд ли сгодится. Но ты береги ее как зеницу ока. И пусть она сбережет тебе жизнь.
Я взял саблю и что-то пробормотал под нос. Мне кажется, я никогда еще в жизни не был так взволнован. Полковник приложился губами к клинку своей сабли, потом к ножнам, к рукояти. И уж после того расцеловался со мной.
— Ничего. Таков закон жизни: одни уходят, другие приходят на их место. Будь здоров.
И полковник удалился покачивающейся походкой бывалого кавалериста. А может, это он от старости так переваливается?..
Сабля длинная. Кожа на ножнах местами потерлась, рукоять отполирована ладонью и словно бы еще хранит тепло руки хозяина со времен брусиловских боев. Я с испугом подумал: не потерять бы мне этой сабли! Нет, нет, она всегда будет со мной. И не кладите ее со мной в могилу, люди, если суждено мне быть зарытым в могиле!
Не откладывая в долгий ящик, я написал письмо домой и пересказал всю эту историю. Если суждено сгинуть и мне и этой сабле, пусть хоть память о ней останется.
Сегодня восемнадцатое мая. Уже четыре месяца и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих реликвия.