Граче протягивает мне сигареты.
— Кури.
Я прихожу в себя, очнувшись от воспоминаний. Передо мной первенец той радостно-заплаканной невесты.
Он рассказывает о строительстве туннеля, о земле.
— Почему не женишься, Граче? — спрашиваю я.
Он глотает дым, молчит. А мне вспоминается история его награждения, его синеглазый свет, и я уже жалею, что задал свой вопрос.
— Когда ты родился, была засуха. Помнишь?
Он смеется. Его смех множится под каменными сводами туннеля. От горной породы отрывается еще один пласт. Еще на пядь удлинилась дорога воды…
…А под сводами Цицернаванка множится стон моей Астг: «Не уйдешь ведь, правда?»
Я молчу. Молчит и ущелье, и весь мир молчит.
Хмельная свадьба стелется по изнывающему от жажды селу, наполняя звуками своими все окрестные ущелья. И кто-то ровным голосом выводит в сухой ночи молитвенные слова «Оровела»: «Жажду — дайте воды».
Гаснет последняя свеча в доме, где играли свадьбу. Катятся слезы из глаз Астг…
Катятся дни один за одним, подгоняя друг друга.
Была весна. Последняя весенняя майская ночь. Последние цветы на деревьях.
Подпасок Арташ, ошалев от счастья, схватил меня за рукав.
«Пошли к нам. Сын у меня родился».
Бабушка Шогер, увядшая и иссохшая, как кора земли, пеленала малютку внука. Дядюшка Мамбре сидел у края тонира. И то ли он, то ли отягченная хачкарами земля, все бормотали:
Горит, иссыхает душа моя, хо, хо,
Жажду — дайте воды, хо, хо…
В ту ночь пошел дождь. Все окрест возрадовалось. Шел дождь. Теплый говорливый дождь. Истомленное, словно отжившее свое, село вмиг помолодело. От дождя, должно быть, а может, от крика младенческого, вдохнувшего в мир новую жизнь?..
…Учу грамоте Арташа и его суженую. От усердия он даже язык высунул и зажал его в уголках губ.
Дядюшка Мамбре посмеивается:
«Когда бык пашет борозду, он тоже высовывает язык!»
Арташ вздыхает:
«Трудно ведь, да и карандаш тонкий, в руках не удержишь».
Молодуха особенно старательно выводит буквы и краснеет от радости, когда получается. От ее платья пахнет молоком. Кормит она. Мать.
Астг расчесывает волосы, стоя перед обломком зеркала, и там, в этом обломке, ловит мой взгляд. Дядюшка Мамбре кряхтит про себя: «Э-эх, ушел ведь, ушел…»
«Кто ушел?» — спрашивает Астг.
«Крунк…»
Словно стена рушится.
Мы с моей Астг уходим в избу-читальню. Я обещал сельчанам почитать газеты. Идем, и она все твердит: «Не уйдешь ведь, правда?»
Я молчу. Молчит и ущелье. Весь мир молчит…
А горы не молчали. Они заговорили. Устами сына Арташа заговорили. Граче все рассказывает и рассказывает о том, как вода поднимается в горы. А я вспоминаю, как его пеленали. Вода тысяч морей протекла по дну этого ущелья, пока младенец Граче стал мужчиной. Протекла, не отдав ни капли жаждущим склонам…