— Нет, товарищ сержант, — твердо сказал Сахнов, — этот хлеб выпечен сверх нормы, из соскребышей. Честное слово! Поверьте мне. Буханку эту я принес хозяйке и ее детишкам…
— Чтоб продать ей?
— Нет, товарищ сержант! Как можно! И хозяйка, и дети утром пили молоко без хлеба. Я это своими глазами видел. Вот и подумал… Она ведь жена фронтовика…
Сержант долго смотрел на Сахнова. Видно, трудно ему было решить, как следует поступить в его положении. Наконец он сказал:
— Как бы то ни было, а это все одно что воровство, боец Сахнов, и я вынужден доложить обо всем комиссару полка. Воровство в армии исключено. Оно расценивается как тягчайшее преступление!..
— Но, — проговорил Сахнов, — это же никакое не воровство, товарищ сержант! Ведь хлеб я принес…
— Молчать! — оборвал его сержант.
С буханкой в руках, как с вещественным доказательством совершенной кражи, он направился к выходу. Нас словно бы ледяной водой окатили. Не знаю, откуда во мне смелость взялась, я встал у него на пути; сержант с удивлением посмотрел на меня.
— Что скажете?
— Ничего не скажу, товарищ сержант, — ответил я. — Просто хочу просить вас поверить Сахнову. Он хлеб не украл. Из соскребышей испек эту буханку для голодных детишек. Он не вор. Прошу, поверьте!
— Вот оно что! — усмехнулся сержант. — А кто это вам позволил поучать своего командира?
— Совесть позволила, товарищ сержант. Сахнов на своем веку уже много перестрадал, я это хорошо знаю. Не обвиняйте его в краже, это неправда. Неужели вы доложите комиссару?..
— Да! — решительно сказал сержант. — Доложу. И рядовой Сахнов будет строго наказан по закону военного времени!..
— Это несправедливо, товарищ сержант! — упорствовал я. — В нашей армии несправедливость так же исключена, как и воровство.
Сержант посинел от злости:
— Что вы болтаете? Разве я неправду говорю?
— Так получается..
Мы с сержантом стояли лицом к лицу. Я по стойке «смирно», а он — нет. Ребята тоже стояли вытянувшись, как положено. Они начали поочередно просить сержанта, чтобы не сообщал командованию о случившемся. Говорили, что Сахнов только из человеколюбия вынес из пекарни эту злосчастную буханку. Сержант молчал. Головой лишь покачал, что, мол, долг велит ему доложить командованию все, как есть…
— Что они решат, это дело не мое, — сказал он наконец, — а скрывать от вышестоящего начальства то, что произошло в моем подразделении, я не имею права. Не забывайте, что мы с вами на службе.
Мы говорили тихо, чтобы хозяйка в своей каморке не услыхала наших голосов и не проснулась. Стыдно все же, что мы пререкаемся с командиром, хотя он и есть-то всего только помкомвзвода.