В это воскресенье в начале декабря он сидел в своей машине – двигатель выключен, дверца распахнута, а ноги мужчины были в снегу. В руках он держал металлический термос с дымящимся кофе. Он слушал, как скрипят от холода голые деревья. Слушал, как сухой ветер скребет по мрамору, металлу и покрытому льдом снегу.
Пока его пальцы не закоченели от холода, Райан достал из заднего кармана круглый серебряный медальон, который всегда носил с собой. Каждую ночь мужчина клал его на прикроватную тумбочку, чтобы он мог легко взять его, если проснется среди ночи. В ту ночь, когда Демарко сообщили о смерти сына, заботливая медсестра вручила ему конверт с прядью тоненьких белых волос ребенка. На следующий день мужчина купил два серебряных медальона и одну серебряную цепочку. Ларейн носила свой медальон на шее. Она не поблагодарила его, когда Райан подарил ей медальон, и с каждой неделей говорила с ним всё меньше и меньше. Однажды, вернувшись домой после работы, он обнаружил, что вся одежда Ларейн и ребенка исчезла. В конце концов он нашел жену в крохотном арендованном домике в Эри. Она не прогнала его и терпеливо выслушивала тихие печальные мольбы, но при этом женщина никак не утешала, не упрекала его, и поэтому все казалось для Демарко обвинением, причем вполне заслуженным.
И вот на кладбище в это воскресенье, каждое воскресенье, он держал в левой руке металлический термос с кофе, а в правой – медальон. Время от времени он поглядывал на ледяное, тусклое, затянутое облаками солнце и следил, как оно опускается за горизонт. Время от времени на шоссе тормозила огромная фура, стуча словно барабан, отчего мужчина стискивал зубы. Иногда пронзительно кричала ворона, а потом то нарастали, то стихали колонки автомобилей. Любой звук заставлял его морщиться и напрягаться. А когда посторонних звуков не было, то всегда возвращался слабый рокот, который, казалось, доносился со всех сторон одновременно.
Демарко хотел лишь тишины – внутри и снаружи. Абсолютной, вечной тишины.
Он сидел так подолгу – термос уже пуст, ноги онемели, а руки покраснели и горели. Теплым оставался лишь медальон, зажатый в его правой руке.
Только после того, как он весь продрог и выплакал все глаза, вспомнил, обдумал и проклял все свои губительные поступки, только тогда он признавал, что новая боль не может заглушить старую, никогда не поможет забыться или изменить прошлое. Боль – это не огонь и не магия, это лишь человеческое страдание. И она останется с ним на всю жизнь.
После смерти Хьюстона и Инмана, и Бонни, и всей семьи Хьюстон Демарко согласился посещать психолога. Его босс и несколько сослуживцев начали с опаской на него поглядывать, будто он был блоком С-4 или любой другой взрывчаткой, и такое поведение, сказал себе Райан, действительно может заставить взорваться. Он хотел, чтобы все было так, как несколько месяцев назад. Нет, несколько лет. Тринадцать с половиной лет назад, если быть точным. Чтобы его сын, его тезка, снова был в его жизни… Это бы все изменило.