— Почему же нехорошо? Церковь, музей, театр — не все ли равно?
— У меня предчувствие. Мне здесь не нравится. А вам, мадам Кравец?
— Поехали, Женя.
— Мама!
— Поехали, Женя. Кто знает…
Остановились на Большой Морской, у окраинного дома, одного из тех, о котором одесситы уважительно говорят — роскошный особняк: окна на уровне человеческого зада, калитка на одной петле и плетень, поставленный просто потому, что у всех людей так.
Взяв у Женьки из рук кнут, Елизавета Борисовна трижды стукнула торцом кнутовища в калитку.
— Эй, добрые люди!
Добрые люди молчали.
— Эй, добрые люди! — повторила Елизавета Борисовна.
Отзвучав, человеческий голос уносился неизвестно куда, и сменявшая его тишина, густая, вязкая, черная, ложилась тяжелыми пластами на землю. В здешней тишине человеческий голос был такое же нарушение маскировки, как яркий, режущий глаз, свет. Видимо, это чувство появилось не только у Женьки, потому что Елизавета Борисовна уже не окликала добрых людей, а ограничивалась стуком — и то вкрадчивым, торопливым, чтобы его, не дай бог, не услышал враг.
Добрые люди по-прежнему молчали. И вдруг Женька понял: дом пуст, дом брошен, дом без хозяина. Надо уходить.
— Пошли, — сказал Женька.
— Куда, Женя? Куда мы пойдем? Кому мы нужны? Женька разозлился:
— Что вы ноете? Куда, куда… Мало места, что ли! Это верно, места было много. Чересчур даже много.
— Да, места много, — сказала Ксения Андреевна. — Давайте станем здесь, в садике, в садике, по-моему, хорошо. Хорошо, Елизавета Борисовна?
— Хорошо. Вам хорошо — и мне хорошо, Ксения Андреевна. Что вы хочете от меня? Хорошо! — взвизгнула вдруг Елизавета Борисовна. — Хорошо, плохо, садик, шмадик, задик, цадик. Зачем вы говорите слова! Я прошу вас: зачем вы говорите слова! Ой слова, ой слова! А дети? Где мои дети? Где мои дети, Ксенечка? Ой слова, ой слова…
Истерика, подумал Женька и удивился: раньше, в Одессе, истерика почему-то внушала ему ужас, а теперь ничего — ни жалости, ни гнева, ни страха. Просто вертелось в голове одно слово — истерика.
Елизавета Борисовна и Ксения Андреевна улеглись на подводе вдоль, Женька примостился у края, поперек. Лежать поперек было неудобно — сводило ноги. Ксения Андреевна убеждала Женьку, что глупо подвергать себя неудобствам, что это просто дурацкий каприз.
— Теперешние дети! — простонала Елизавета Борисовна.
А Женька — теперешние дети! — отвечал храпом, издевательски сладким и откровенным.
— Баран, — разозлилась Ксения Андреевна.
— Еще какой баран, мадам Кравец.
Наконец, впервые за всю дорогу, Женька почувствовал себя человеком: война, а они про удобства. Бабы.