— А, трясця твоий матери! А шоб ты згинув, доки ще не народывся! А шоб тоби повыскакувалы чиракы на с…и!
Рассчитывать на заступничество прохожих при встрече с дворником не приходилось, и благополучный исход ожидал лишь того, у кого были крепкие руки, крепкие ноги, которые способны двигаться так же быстро, как чаплинские в картине, где Чарли кладет кирпичную стену.
Но один заступник у нас был, и не следует думать, будто весь мир состоял из людей с метлами и еще прохожих, которые торопливо обходят их.
Он был однорук. От правой руки у него остался только рукав пиджака, приколотый английской булавкой к карману. Под пиджаком у него была тельняшка в частую полоску. Такие у нас называют рябчиками. Брюки на нем были суконные, матросские. Клеш. И это почему-то смешило: матросский клеш и двубортный хлопчатобумажный пиджак из тех, что лет двенадцать — тринадцать назад очень высоко, говорят, ценила деревня.
Он никогда не разговаривал с нами, он останавливался у ворот нашей школы, на углу Кирова и Карла Маркса, и молча наблюдал, как мы играем. Конечно, у него было преимущество — он знал о нас больше, чем мы о нем. Но и мы знали точно, что в час, например, у него обеденный перерыв, потому что каждый день он приходил в десять — пятнадцать минут второго и съедал свой обед — четыре куска хлеба с колбасой или котлетами. Котлеты были не домашние, котлеты были из витрины столовой, где синими корявыми буквами написано: «Приходите к нам, у нас кормят очень вкусно!» Флотские брюки его были промаслены, и время от времени на них появлялись свежие пятна — наверное, когда он проливал масло, смазывая машины. И еще одно мы знали совершенно точно: работал он где-то неподалеку, в семи-восьми, самое большее, в десяти минутах ходьбы отсюда. Но где именно, мы не знали, хотя, конечно, узнать было очень нетрудно — надо было только разок проследить за ним. Но эта мысль не приходила никому в голову, и это тем более удивительно, что выслеживать и узнавать — самое приятное в мире занятие.
Теперь-то я, конечно, понимаю, откуда эта наша фантастическая деликатность — все дело было в татуировке на его левой руке: НЕТ СЧАСТЬЯ В ЖИЗНИ.
Никогда прежде вопросы счастья не тревожили нас, а мелкие невзгоды были так же неизбежны и так же незначительны, как чернильная клякса в новой тетради или продырявленные на коленях брюки. Ужасаться по этому поводу могли только наши родители да учителя, для которых эпизоды не существовали сами по себе, для которых эпизоды были частью целого. Этим целым была жизнь, и всех нас готовили к ней так, как будто предстоял спуск в катакомбы, где хорошо известны только входы, или полет на Луну, о которой известно лишь то, что кислорода там нет и дышать нечем.