— Смотри, он прямо как живой.
Иногда парикмахера одергивал его сосед справа:
— Мотя, так можно нарваться на неприятность.
— По-моему, — возражал Мотя, — я уже нарвался.
Прикладываясь к моему затылку леденящей сталью нулевки, парикмахер перегибался в нижайшем поклоне и трогательно интересовался моими вкусами:
— Как прикажете обработать, мюскаден?
Впоследствии я узнал, что мюскаденами во Франции в конце XVIII века называли юнцов из золотой молодежи, душившихся мускатными духами. Возможно, Мотя точно знал смысл этого слова — в конце концов парфюмерия могла предъявить на него не меньше прав, чем история, — возможно, просто догадывался, но слово это приводило в бешеный восторг всех — и мастеров и клиентов. Успокоившись, один из клиентов сказал, что его трехлетний пацан тоже страдает ночным недержанием. Разумеется, этого было достаточно, чтобы мюскаден стало самым ненавистным для меня словом.
Упершись коленом в подлокотник, Мотя выстригал на моей голове пыльный тракт, шедший от затылка через макушку до самого лба. После второго захода Мотя начинал усиленно чихать. Отчихавшись, он очень серьезно спрашивал меня, что это за манеру я взял сажать себе на голову собак, и притом бесхвостых. Я мог возразить ему, что среди моих знакомых собак нет ни одной бесхвостой и, стало быть, уже хотя бы поэтому он врет. Но какая-то непонятная сила побуждала меня держать язык за зубами, и, честно говоря, сегодня я могу быть благодарен Моте за то, что он первый позволил мне постичь великие преимущества молчания в сравнении порою даже с самым метким словом.
Машинка в Мотиных руках становилась настоящим орудием пытки. Верьте не верьте, но недавно в историческом музее, в зале испанской инквизиции, я почему-то вспомнил парикмахерскую нулевку. В щипцах инквизиторов блеска было, правда, поменьше, но это, я думаю, от возраста, потому что палачи, независимо от ранга, во все времена почитали ослепительный блеск металла.
На белую простыню, усеянную многочисленными, как колонии грибков под микроскопом, бледно-ржавыми пятнами, падали рыжие волосы. Первые напоминали клочья свалявшейся пакли, а за ними шли огрызки не очень тонкой обмоточной проволоки. Мотя не переставал удивляться моим волосам, но, не находя нужных слов, цыкал языком и произносил один-единственный звук:
— А!
Мотины руки всегда воняли цибулей, не белой, салатной, а горькой и сизой, как нос марсианина. Под конец Мотя забирал в левую руку мое лицо, и, спасаясь от мерзкого запаха, я задерживал дыхание. Кровь приливала к голове, в висках стучали наперебой тысячи молоточков, сердце колотилось во рту. В конце концов