Лишенные свободы и возможности двигаться, они причиняют боль своему телу и духу.
При последних словах Пиноккио вскочил, разъяренный, схватил с лавки деревянный молоток и швырнул его в Говорящего Сверчка.
Возможно, он не думал, что попадет в цель, но, к несчастью, попал Сверчку прямо в голову, и бедный Сверчок, успев только произнести напоследок «кри-кри-кри», остался висеть на стене как мертвый.
Можно силой заставить замолчать голос совести, который, в какой-то мере являясь эхом голоса Отца, постоянно призывает человека к ответственности. Его можно заставить замолчать инстинктивно, по расчету, из-за нежелания прилагать усилия, пытаясь уйти от ответственности, во имя собственных предпочтений, действительно можно. Можно насмерть поразить собственную совесть. Остается один факт, который удивит вас, когда вы станете читать дальше: говорящий сверчок не умирает. В разном обличье, в разных формах он будет являться вновь и вновь на протяжении всей сказки – ведь, слава Богу, нам никогда не удастся заставить совесть замолчать окончательно. Достаточно самого мелкого трепета, встречи, иногда раскаяния, даже тени раскаяния – и совесть, казалось бы, уже умершая, возвращается к жизни и вновь начинает говорить. Читая далее, мы обнаружим: то, что сейчас кажется нам абсолютным концом сверчка, таковым не является. Сверчок еще вернется, он будет возвращаться в течение всей истории.
На данный момент, однако, Пиноккио удалось ликвидировать отца и ликвидировать совесть. Казалось бы, теперь должен высвободиться разум. Разум, понимаемый в духе Просвещения, – тот, который говорит о прекрасном, о свободе, о полноте жизни, об удовлетворении… На деле же то, что казалось эпохой свободы и абсолютной самореализации, открывается трагически негативной картиной. Если раньше мы могли представлять себе, что действие происходит в мирный солнечный день, то теперь вдруг…
…наступила ночь, и Пиноккио, вспомнив, что ничего не ел, ощутил в желудке некое шебуршение, весьма похожее на аппетит.
До сих пор не шло речи о голоде, о потребности, о нужде, столь укорененной в человеке. А теперь – когда нет больше отца, когда нет совести – все происходит как в афористическом высказывании Вуди Аллена: «Бог умер, Маркс умер, да и мне тоже нездоровится». Эта фраза резюме трех столетий Нового времени.
Бедный Пиноккио стремительно бросился к камину, где кипел горшок, и хотел снять крышку, чтобы увидеть, что там варится.
То, что, казалось, должно принести удовлетворение, на поверку оборачивается сном, фикцией, маской, театром, трагедией.