В какой-то степени я ощущал себя доктором Фаустом, которому в ходе алхимических трансмутаций удалось открыть чудодейственный философский камень, пробуждающий в тех, кто к нему причастился, неиссякаемый источник творчества.
Но как у каждого Фауста имелся свой Мефистофель, так и у меня вскоре возник темный альтер эго.
Но прежде, чем познакомить читателя моих посмертных записок с тем, кого я назвал Мефистофелем, может, чересчур польстив ему (то, что и он обязательно пробежит хотя бы беглым взглядом мною написанное, сомневаться не приходится), хочу очертить круг занятий, которым уделял все больше и больше времени. Так сложилось, что мои идеи создания пролетарской культуры и достижения культурной гегемонии пролетариата над культурой буржуазной как главного условия победы революции встретило в штыки подавляющее большинство товарищей по партии. Не желаю даже теперь выносить сор из партийной избы, когда накал споров давно утратил всяческий жар, иных действующих лиц тех событий уже нет, а те далече, однако отмечу — из-за разногласий мне пришлось выйти из руководства партии, а затем и вовсе свести к минимальному минимуму партийные обязанности.
Я полностью сосредоточился на науке. В какой-то степени ощущал себя титаном Возрождения, ибо к тому моменту освоил огромный массив современных знаний из различных областей естествознания, экономики, социологии, философии. И вновь испытал последствия странного дара, который преподнес мне Мэнни: не было такой книги, теории, философской системы, которую я не усваивал не только удивительно быстро, но и проникал в такие глубины, где ясно различал ее достоинства и недочеты. Но, пожалуй, самое важное — я окончательно укрепился в понимании того, что разделение наук — вынужденная необходимость, результат неспособности отдельного индивида охватить науку во всей ее целостности и единстве.
Именно тогда и зародилась идея эмпириомонизма — философской системы, которая послужит фундаментом тектологии, организационной науки, призванной вооружить человечество действенным инструментом синтетического познания и преображения бытия. Изложенная мной система эмпириомонизма произвела тягостное впечатление на товарищей по партии и стала объектом жесточайшей критики со стороны Ленина. Впрочем, ему не откажешь в проницательности, ибо причиной яростных нападок, которые он затем систематизировал в ответном труде «Эмпириомонизм и эмпириокритицизм», являлось то, что Ленин увидел в моей системе угрозу той стройной схеме марксизма, которую он столь догматически утверждал.