— Тогда поедем в воскресенье в Химки.
— В воскресенье я работаю.
— В понедельник.
— До понедельника далеко, — ответила Зоя и опять почему-то засмеялась.
Я застал Краснухина на этот раз за письменным столом. С озабоченным лицом он что-то писал. Так же тесно было в темном коридоре, только пахло не жареной треской, а только что вскипяченным молоком. И не было видно ни Гали, ни Саши, не было слышно их голосов — наверно, ушли куда-то с матерью, оставили Краснухина одного.
— Хорошая нэцкэ, — сказал Краснухин про бамбук. — Не знаю, сумею ли предложить тебе взамен что-либо равноценное. Вот если только стрекозу…
Он достал из шкафа большую плоскую пуговицу не то из дерева, не то из рога. На ней была выгравирована стрекоза — легкая, прозрачная, стремительная.
— Нэцкэ того же мастера, что и твой бамбук. Оцени их в антикварном, а там решим.
— Вы не боитесь, что я с ней убегу?
Он повращал глазами:
— Ты вор?
— Но ведь вы меня не знаете.
Краснухин опять начал писать. Видно, писал что-то срочное. А я ему мешал.
— Я вас долго не задержу, — сказал я. — В прошлый раз вы сказали, что коллекция Мавродаки исчезла в конце сороковых годов. Куда же она могла деться, ведь это было после войны. В войну многое потерялось, но после… Куда она могла исчезнуть? И куда исчез сам Мавродаки?
— Мавродаки покончил с собой в сорок восьмом году. Ты какого года?
— Сорок восьмого.
— В сорок восьмом его и не стало.
— Вы его знали?
— Он был нашим профессором, — ответил Краснухин, морща лоб и продолжая писать.
— А семья, родственники?
— У него не было семьи. Все это случилось неожиданно. Была статья в газете, потом собрание в институте… Он был добрый, знающий, но слабый человек, а время было сложное. — Краснухин встал. — Ну, друже, топай, некогда…
Я кивнул на бумаги:
— Что вы пишете?
— Все объясняемся, что, да почему, да как получилось… Ну, чеши!
— Последний вопрос, — торопливо сказал я, — а в какой газете была статья про Мавродаки?
Краснухин назвал мне газету. Сейчас она уже не выходит. Я хотел еще спросить, в каком номере газеты была эта статья. Но Краснухин хотя и добродушно, но решительно вытолкал меня за дверь.
Я испытывал некоторую робость, входя к Веэну. Постыдное чувство. Я не трус, но все же неудобно сказать человеку, что он прохвост. Особенно такому респектабельному господину, как Веэн. Тем более в момент, когда он к тебе расположен, хвалит и превозносит тебя. Он тебя хвалит и превозносит, а ты ему объявляешь, что он прохвост.
Веэн и сейчас выказывал мне полное расположение, улыбался, не поворачивался спиной, а если и поворачивался, то спина была не враждебной, а мягкой и дружелюбной.