– Альдебараном, – исправила я. – Уж больно хорошо это имечко сокращалось бы. Так и вижу, как ласково называю тебя «мой Барашек».
Рик рассмеялся, приглушив смех. И так, наверное, весь лагерь думает, что мы два полоумных извращенца: «заперлись» в палатке на колесиках и потихоньку хихикаем, когда тут трагедия, и в любой момент трупов может стать гораздо больше… С другой стороны, ну и пусть!
– Я согласен быть даже Бараном, – отсмеявшись, заявил Рик и, интимно понизив голос, добавил:
– Главное, чтобы твоим…
Боже! Я с ума схожу от этого мужика! Он совершенно… невыносимый. И невероятный.
– Так сейчас или на потом? – вырывая меня из мыслей, напомнил свой вопрос Рик.
– На потом, – буркнула я и, перекинув ногу через его бедра, уселась лицом к нему.
Короткая перепалка немного примирила меня с существующей действительностью и даже позволила расслабиться, на короткое время избавив от желчного привкуса во рту.
– Не возражаешь против позы «наездницы»? – проворковала, опуская руки мужчине на плечи.
– Зар-р-раза!
Он впился поцелуем в мой рот, да с таким аппетитом, будто целиком сожрать хотел… Не то чтобы я возражала, но…
В тот раз я впервые вошла в лимб без медитации и счета, напрочь позабыв про маску и другие защитные средства. Да и все, что случилось потом, тоже было впервые.
Туман был грязно-желтым, цвета размытой дождем глины, и таким густым, что я не видела очертаний собственных рук. Условных очертаний условных рук, конечно, ибо по эту сторону реальности существовало лишь абсолютное Ничто да призраки умерших людей.
– Видишь что-то? – прошептал где-то рядом Рик, и в этот раз я даже не вздрогнула от удивления и неожиданности. Хотя привыкнуть к его присутствию в лимбе было сложно.
– Ничего, – ответила, всматриваясь в туман, говоривший его голосом, и на мгновение мне показалось, что я вижу лицо Охотника. Привлекательную четкость насмешливого рта, рыжеватую щетину, россыпь крупных веснушек на переносице и бедово-медовые глаза с узкой полосочкой зрачка... Я удивленно моргнула и снова оказалась наедине с туманом. Померещилось...
– Ничего такого, – повторила, откашлявшись. – Даже дыр. Понятно. Умерли же они не тут, а где-то выше по течению… Скорее всего.
Вдох и выдох.
Говорят, что с годами становишься черствее, что не воспринимаешь жестокое равнодушие смерти так остро и болезненно. В мою жизнь призраки вошли десять лет назад, а я так и не научилась относиться к этому как к работе, по-прежнему сочувствуя жертвам и испытывая жалость, густо замешенную на чувстве вины.