Для меня Гоццоли>93 стоит в одном ряду с ранним Боттичелли и Содомой, хотя он менее воздушен и «пузырист», но столь же ярок, красочен и жизнерадостен. Заполненный чувствами под завязку. Искусствоведы будут говорить о его повышенной декоративности, а я вижу в этом обживании (обожании, окультуривании) каждого сантиметра живописной площади приятие мира и его устройства, причем как внешнего, так и внутреннего.
Режиссерские решения Гоццоли – гимн расширению сознания и возможностей, той самой ренессансной вере во всесилие человека, гармоничности его породы, которая пока еще идет в гору, несмотря на чуму и болотные огоньки нарастающего мракобесия.
Так как самый большой живописный цикл Гоццоли на стенах кладбища Кампосанто в Пизе погиб во время бомбардировки, самое важное из оставшегося – «Поклонение волхвов» флорентийского Палаццо Медичи–Риккарди да вот эти фрески, что находятся сейчас перед мной.
Ну, и еще работы в Монтефалько, в Сан-Франческо, где он расписал апсиду (циклом о жизни св. Франциска) и капеллу св. Иеронима.
В качестве главной арт-википедии прошлых времен Вазари констатирует, что работал Гоццоли много, но крайне неровно, любил трудиться («мало заботился об иных развлечениях»), «перегнав таким трудолюбием всех своих современников»…
Точно, это именно количество внезапно переходит в содержание цвета и света, калейдоскопической по духу радости, насыщенности и наполненности всех его композиций, бегущих незаполненных мест. Для этого Гоццоли делает их многослойными, намеренно смешивая ландшафты и пейзажи с жанровыми сценками, состоящими из самодостаточных портретных единиц, и подробными интерьерами, исполненными с применением перспективы. Все это многократно обрамлено узорами и арабесками со множествами архитектурных элементов, сообщающих фрескам дополнительную ритмизованную праздничность.
Впрочем, о фресках и картинах в Сан-Джиминьяно Вазари говорит не слишком много. Хотя и хвалит. Походя. Стенная живопись в Сант-Агостино посвящена жизни святого Августина, следующего эпизодам его «Исповеди» (за исключением последних четырех мизансцен), из-за чего здесь слишком много «быта» и непривычно много многосоставной «реальности», расцветающей под пронзительно синими небесами или же под золотистыми сводами и геометрически правильными куполами.
От самой первой сцены, на которой в африканском Тагасте, похожем на идеальный ренессансный город, родители вверяют маленького, но уже пузатого Августина в зеленом кафтане учителю грамматики в красном халате (справа коллега его, стоящий среди аркад готического и явно итальянского города, избивает розгами какого-то другого, нерадивого ученика, почти ангелочка), ну и через все препятствия и чудеса, экстазы да проповеди, вплоть до самой его кончины.