Из ямы сна меня вытолкнул запах анаши1, сладковато-желанный. С тупой злобой вспыхнули мысли: что поленились эти черти выйти из караульного помещения, что кто-нибудь непременно теперь заснет на посту. Растирая лицо, измятое кожаной обивкой топчана, я вошел в помещение для бодрствующей смены и заметил там несколько привычно блаженных лиц - вялые щеки и веселые глаза, блестевшие, как у умершего от радости, говорили, что не одну папироску с анашой втянули они в себя.
Сердиться было бессмысленно, оставалось только открыть окно и ждать.
Снежный пар, медленно клубясь, беловато окутывая маршалов на портретах, висевших на стенах, стал проникать во все углы. Никто не пошевелился (все были старыми курильщиками), глаза по-прежнему излучали безразличное веселье, неискрящееся, гладкое; некоторые изредка вздрагивали, и я сразу понял, что они ко всему еще чифирили2. Придет проверка - и всё на мою голову. Начкара3 нет - с баб, сопляк, не слазит. Тут я заметил, что салаги4 Мусамбегова в помещении нет. Остатки сна на ресницах исчезли, и, чувствуя в душе желчь, я бросился к выходу. Мусамбегов валялся под окнами "губы"5, кто-то уже успел помочиться на него, но ни замерзшая моча на лице, ни веселый хохот в камере губы его не трогали. Бесснежная зима свирепствовала на физиономии Мусамбегова, вздутые мышцы шеи упирали его голову в облупленную стену, до кадыка упал безвольный подбородок, губы кривились хихиканьем, которому не отвечали глаза, медленно мигающие, мерцающие внутренней слепотой. Щемящая жалость и презрение к новичку охватили меня, я не знал - ударить его или погладить по голове. Но знал, что после истеричного смеха наступает грусть, а после действия анаши - грустное оцепенение, когда мир видится сгустком удобрения, а этот мир - ты.
1 Анаша - наркотик, изготовляющийся из конопли.
2 Чифирь - тонизирующее средство, изготовляющееся из чая.
3 Начкар - начальник караула.
4 Салага - солдат первого года службы.
5 Губа - гауптвахта.
Мне стало по-детски обидно, и я с радостью ударил "мерцающего" Мусамбегова ногой по ребрам. Он быстро поднял голову и спросил:
- Слышишь, а ведь б... - человек. Ей ведь тоскливо.
Мышцы вокруг его глаз напряглись. Этому девственнику, несмотря на юродивую усмешку, хотелось плакать. Он замерзал без снега под собой, без мысли и жалости к себе, с верой в очелове-чивание падших. А я, его командир, его папа римский, могущий сделать все: сгноить работой, уничтожить военным трибуналом, унизить постоянным страхом, - я стоял, мечтал не видеть эту веру, мечтал... пока второй удар моей ноги не разбил ему нос.